Потом эта надежда сменилась другой: что мы когда-нибудь познакомимся настолько близко, что я сама смогу спрашивать его о чем угодно. Он взглянул на меня с отчужденной приветливостью, памятной по колледжу: загадочное, замкнутое лицо. Там, где белая рубашка разошлась у него на груди, виднелись пучки серебрящихся темных волос. Мне хотелось дотянуться, коснуться этих волосков, проверить, стали ли они с возрастом мягкими или колючими? Он почти до локтя закатал рукав. Теперь он стоял в своей обычной позе высокого человека, скрестив руки, обхватив себя за локти, упершись ногой в откос.

— Дьявольский вид, — дружески заметил он. — А теперь, наверное, пора собираться на ужин.

Я могла бы заметить, что вид действительно дьявольский, но две фигуры в длинных юбках в него не входят. Нет, берег был потрясающе пустынен: ландшафт без человеческих фигур — ведь так и называлась тема дня?

В конце марта полотно с золотоволосой служанкой принимают на Салон и выставляют от имени Мари Ривьер. Оливье сам приносит им эту новость. Они с Ивом и папá собираются за обеденным столом, чтобы из лучшего хрусталя выпить за Беатрис, а она прикусывает губу, скрывая улыбку. Она старается не глядеть на Оливье, и ей это удается; она уже привыкла видеть всех, кого любит, за одним столом. В эту ночь она не может уснуть от счастья, от непростой радости, которая как будто отняла у нее чистый восторг живописи. В следующем письме Оливье уверяет ее, что это естественная реакция. Он объясняет, что она как победительница чувствует на себе все взгляды, и что ей, как всякому художнику, следует просто продолжать писать.

Она начинает новый холст; с лебедями в Буа-де-Болонь. Ив по субботам находит время проводить ее, так что ей не приходится гулять и писать в одиночестве. Иногда вместо Ива с ней отправляется Оливье. Он помогает ей готовить краски, и в один из дней пишет ее сидящей на скамье у воды — маленький портрет, от кружев на шее до верха шляпки, сдвинутой на затылок, чтобы не затенять ее открытый взгляд. По его словам, это лучший из написанных им портретов. На обратной стороне холста он размашистыми мазками помечает: «Беатрис де Клерваль, 1879» и ставит в уголке свою подпись.

Однажды вечером вместо Оливье к ним на ужин заходят Жильбер и Арман Тома. Старший из братьев, Жильбер, красивый мужчина обходителен и всегда взвешивает свои слова и поступки, приятный собеседник в гостиной. Брат Арман держится незаметнее, одет с той же элегантностью, что Жильбер, но с некоторой небрежностью. Они удачно дополняют друг друга. Арман оттеняет бойкость Жильбера, а при том молчание Армана выглядит скорее деликатным, нежели скучным. Жильбер получил особый допуск к выставленным теперь на Салоне работам. Когда все другие гости разошлись и только они четверо задержались в гостиной, он объявляет, что видел работу Оливье Виньо, юношу под деревом, и полотно, которое мсье Виньо представил от имени неизвестной художницы, мадам или мадемуазель Ривьер. Странно, та картина что-то ему напоминает. Досадно, что Виньо отказывается открыть личность мадам Ривьер: это, конечно же, не настоящее имя автора.

Говоря, Жильбер поворачивается к Иву, затем к Беатрис. Он склоняет красивую голову, словно спрашивая, не знают ли они художницу — возможно, молодую и безвестную. Как смело с ее стороны представить работу на Салон! Ив качает головой, а Беатрис отворачивается. Ив никогда не умел отмалчиваться. Жильбер добавляет: как жаль, что никто ее не знает, а мсье Виньо хранит тайну. Он всегда полагал, что Оливье Виньо не так прост, как кажется; у него за плечами долгая история… художника. В гостиной обычный уют, на мебели новая обивка, у камина любимая папá подставка для дров, свет пламени и огоньки тонких свечей падают на написанный Беатрис сад в золотой рамке на дальней стене. Жильбер говорит размеренно, держится почтительно и благовоспитанно: он переводит взгляд с ее картины на нее и оправляет безупречные манжеты. Впервые с тех пор, как она позволила Оливье показать свою картину, Беатрис охватывает беспокойство. Но что плохого, если Жильбер Тома догадается, теперь, когда картина уже принята?

Он, кажется, метит глубже, и ей становится по-настоящему тревожно. Может быть, это комплимент, изящный намек, что она может продать картину через него, если пожелает сохранять инкогнито? Может быть, и пожелает, но она не хочет спрашивать, на что он намекает. Так же, как с первого вечера у камина она почувствовала в Оливье Виньо достойного человека с идеалами, так она угадывает в Жильбере Тома некую фальшь, какую-то распущенность и жестокость, прорывающуюся изнутри. Она предпочла бы, чтобы он ушел, хотя не взялась бы объяснить причины. Ив находит, что он умен. Ив купил у него картину, чудесную работу довольно смелого Дега: маленькую танцовщицу, которая стоит, подбоченившись, и смотрит на своих подруг у барре. Беатрис переводит разговор на обсуждение этой покупки, и Жильбер с энтузиазмом подхватывает — этот художник будет великим, они в нем не сомневаются, он уже сейчас надежное помещение капитала.

Она провожает их с облегчением. Жильбер целует и пожимает ей руку и просит Ива передать привет дяде.

Как ни жаль, я не могу сказать, что с тех пор между мною и Робертом Оливером завязалась спокойная дружба, что он стал мне наставником и мудрым советчиком и активно продвигал мои работы, что он помог мне устроить карьеру, а я с тех пор восхищалась им, и все было вполне добропорядочно, а затем он скончался в тридцать девять лет, завещав мне две свои картины. Ничего этого не случилось, и Роберт еще очень даже жив, хотя наша с ним история окончена и осталась позади. Не знаю, многое ли он теперь вспомнит о ней, наугад скажу: не все помнит, и не все забыл — так, кое-что. Догадываюсь, что он иногда вспоминает обо мне, иногда о нас с ним, а остальное смыло с него, как паводок смывает слой почвы. Если бы он запомнил все, впитал бы это порами, как я, мне не пришлось бы объяснять всего этого его психиатру, и может быть, он не лишился бы рассудка. Лишился рассудка: можно ли так сказать? Он и прежде был безумен, в том смысле, что был не как все, за это я его и любила.

Вечером после первого выезда на пленэр я подсела к Роберту за ужином, и, конечно, Фрэнк в расстегнутой рубашке уселся рядом. Мне хотелось попросить его застегнуться, но я сдержалась. Роберт много говорил с преподавательницей, сидевшей по другую руку от него, с женщиной лет семидесяти, grand dame искусствоведения, но временами оглядывался и улыбался мне, чаще рассеянно, но однажды с такой прямотой, что я вздрогнула, прежде чем сообразила, что улыбка адресована и Фрэнку. Кажется, Фрэнк, по его мнению, справился с водой и горизонтом лучше меня. Если Фрэнк думает, что сможет побить меня в работе на глазах у Роберта, он ошибается, твердила я себе, слушая, как болтает Фрэнк через мою голову, добиваясь внимания Роберта. Когда он завершил затянувшееся самовосхваление в форме технических вопросов, Роберт опять повернулся ко мне.

— Вы все молчите, — улыбнулся он.

— Фрэнк говорит за двоих, — негромко отозвалась я.

Я хотела сказать это громче, чтобы дать Фрэнку понять, что я о нем думаю, но получилось тихо и резко, словно предназначалось только для ушей Роберта Оливера. Он взглянул на меня сверху вниз. Я уже говорила, Роберт почти на всех смотрел сверху вниз. Извините, что прибегаю к затертому штампу, но глаза наши встретились. Наши глаза встретились, встретились впервые за все время нашего знакомства, правда, прерывавшегося на добрых восемь лет.