Выросшая на острове посреди моря, она ничего не смыслила влесной жизни.

– Обязательно заметёт, – сказал ей Шаршава. .

Он-то знал, легко ли сбить со следа натасканную ищейку. Темболее такую, какими были “гуртовщики пленных”, поколениями охотившиеся налюдей. Ещё он, как любой венн, знал травы, отшибающие нюх у собак. Но эти травынужно было ещё разыскать, собрать, приготовить, на что никто не намерен былдавать им время… да и какая сила в них сейчас, в травах, когда всё засыпает,всё готовится под снег уходить?..

Что ж, у него был за поясом добрый дроворубный топор. И вправой руке ещё оставалось достаточно силы. Сразу его не повалят. И, может,хоть кто-то из девок успеет-таки добежать до кулижек. Детей донести…

Тучи разворачивались огромными крыльями. Шаршава оглянулся свершины холма, и ему померещились в них, очень далеко, мертвенные отсветымолний. Там, на юге, упираясь белой макушкой в самые что ни есть небесныесводы, стояла грозовая “наковальня” – только превосходившая всё, что Шаршава досих пор видел. Тем не менее в воздухе пахло по-прежнему снегом, а не дождём.

Край туч подобрался к солнцу, висевшему по-осеннему низко, ирека Ель обратилась в свинец. Угасли и все прочие краски: надвигалась первая вчереде предзимних непогод, после которых от роскошных лесных нарядов останутсяодни голые прутья. Ветер стал ощутимо порывистым. Потом на траву начали ложитьсягустые липкие хлопья. Кузнец вновь обернулся и увидел, что холмы на дальнемберегу Челны сделались едва различимы.

Резче прежнего дохнул ветер и принёс голоса своры,выпущенной по следу.

– Ох… ох-ох-ох… ох… ох-ох-ох… – неторопливо и грозновыводили самые низкие.

– Ах, а-ах! Ах, а-ах! – с кровожадной уверенностьювторили более высокие.

– Иииии-уууууу!!! – тянули самые пронзительные.

Всё вместе складывалось в хор, поистине жуткий ипотрясающий. В нём не было слов, но беглецам они и не требовались – и такпрекрасно понимали, о чём поют.

Это была древняя, как само время, Песнь Ночи… Песнь длинныхклыков и железных челюстей, мозжащих живое. Никому в здравом уме не хотелось быуслышать её у себя за спиной. Шаршава вздрогнул и побежал, и одновременно с нимпобежали храбрые девки. Псы шли рысью, то и дело оглядываясь. У Застои клокоталглубоко в груди глухой, грозный рык.

Там, где Ель изгибалась, словно кибить натянутого длявыстрела лука, стало окончательно ясно: уйти не удастся.

– Ты ступай, сестрица любимая, – напутствовалидевки плачущую Эрминтар. – Поспешай. Деток сбереги…

Заюшка всё пыталась ей объяснить, какую как звали, нопоняла, что толку не получится всё равно, и замахала руками: поторопись! Может,успеешь… У них с Оленюшкой тоже было оружие – ножи да топорики, без которых непускается в странствие ни один правильный венн. Они встали рядом с Шаршавой,перекрывая неровный след Эрминтар. Всех не всех, но кого-нибудь они да положат,а остальных на время займут. Глядишь, таки доковыляет хроменькая до обетованныхкулижек…

Застоя с Игрицей, держа пышные хвосты флагами, вышли вперёд.Кто налетит первым, узнает их зубы. И сокрушительную мощь яростных пастей,способных раздробить всё, что в них попадёт. Настоящие веннские волкодавы – этовам не какие-нибудь “гуртовщики пленных”, привыкшие ненаказуемо рватьбеспомощных и безоружных… Это – воины. Ну?! Кто сунется?!.

…А вот и сунутся. Пелена летящего снега многое скрадывала,загораживая от глаз, но плотные тени, равномерно подскакивавшие, как поплавкина волнах, и каждая – с двумя рубиново горящими огоньками, – угадывалисьсразу и безошибочно.

Вот она, стало быть, и пришла. Последняя битва…

Торопится время, течёт, как песок,

Незваная Гостья спешит на порог… –

всплыло в памяти у Шаршавы.

С деревьев мороз обрывает наряд,

Но юные листья из почек глядят.

Доколе другим улыбнётся заря,

Незваная Гостья, ликуешь ты зря…

Он чуть не запел древнюю Песнь вслух. Крик Оленюшки отвлёк иостановил его. Шаршава посмотрел туда, куда указывала её вытянутая рука.

Первым, разорвав быстрыми крыльями снежную пелену, своинственным воплем пронёсся крылатый зверёк – чёрный, большеухий, пушистый.

А за ним, в струях липкого снега, словно выткавшись из этихструй, возник ещё один пёс… Хотя нет, всё не так. “Ещё один” – это сказано непро него. Окутанный пепельным саваном метели, к ним без великой спешкиприближался кобель, рядом с которым сам Застоя сразу показался безобиднымщенком. По траве ступал Пёс из тех, кого немногие счастливые охотники, один разувидев, потом вспоминают всю жизнь. Гордый, громадный, широкогрудый, одетый всловно бы мерцающую собственным светом, живым золотом и серебром затканнуюсерую шубу…

Страшный справедливостью своей силы.

А на ошейнике, вправленная в крепкую кожу, залепленнаяснегом, но всё равно явственно видимая, сверкала гранёная бусина.

Подошёл – и Застоя упал перед ним на брюхо, как ничтожныйщенок – перед властным повелевать Вожаком…

И только рвавшиеся к добыче “гуртовщики” не почувствовалиничего необычного и не остановились. Собственно, они уже не были собаками вполном смысле слова, разве лишь по внешнему облику, точно так же как и иххозяева, псиглавцы, уже не были в полном смысле людьми. Мчавшиеся на четырёхлапах создания не знали ни чести, ни уважения, ни пощады старым и слабым. Онипамятовали только одно. Догони! Разорви! Убей!

Они налетели…

Молодого и ретивого предводителя свалил угодивший между глазболт, пущенный из самострела. Это обернулась к погоне замаявшаяся удиратьЭрминтар. Лежал, оказывается, в её сумке с пожитками не один только вязальныйкрючок…

Свирепую суку, наметившуюся было в обход, – мстить задружка, – перехватила Игрица. Сцепившись, они покатились по забитой снегомтраве, крича от раздирающей ярости.

На Застое повисло сразу несколько кобелей. Он ощутил в зубахчьё-то горло – и сдавил, пустив в ход всю мощь челюстей, и выдавил жизнь, каквыдавил бы из волка, потому что здесь тоже был не поединок ради чести, асмерть. Его хозяйка замахнулась острым топориком, бросаясь на подмогу любимцу.

Оленюшка воткнула кулак с ножом в разинутую пасть,взметнувшуюся навстречу. Обух в другой руке довершил дело, погасив светящиесяяростью глаза. Может, этого и не хватило бы, но под лопаткой бешеной твари ужеторчал второй болт, нацеленный Эрминтар.

Шаршава свой топорик давно потерял и не мог наклониться заним, потому что тогда его сразу сбили бы с ног. Он сам ухватил паругладкошёрстных лап, отмеченных бледно-бурыми полосами, – и пошёл охаживатьпрочих ещё живой тушей, словно дубиной. Он гвоздил и гвоздил, одними костями сокрушаядругие, не считая убитых врагов и не замечая ран, достававшихся ему самому, ивсё пытался найти глазами Эрминтар, чтобы крикнуть, приказать ей: “Уходи!..” –ибо понимал, что против своры “гуртовщиков” им не выстоять всё равно. Ещёнемного, и их повалят одного за другим, и тогда…