Раз. Два. Три. Лёха из-за двери автомат высунул и дал длинно куда-то в сторону «жигулёнка». Я в этот момент к нему. Упал рядом, сердце стучит, хмель не чувствую, адреналин в крови, даже блядский азарт появился. И Лёха лыбится.

— Привет, — шепчет.

— Привет, — отвечаю, — тебе мой осколок в заднице покоя не даёт? Тоже себе дырку хочешь?

— А то! — смеётся. — Ещё посмотрим, у кого тут дырки будут. Это же шпана. Они и оружия в руках не держали. Сейчас мы им «завтрак на Саланге» устроим. Готов?

Сказать ему, что не готов? Сказать ему, что, если тут со мной что случится, мать с отцом с ума сойдут? Сказать, что мне выстрелов на всю жизнь уже хватило?

Передал мне автомат. А там меньше чем половина рожка: вначале две очереди по три патрона, а потом, пока меня прикрывал, ещё патронов десять. И говно же, а не оружие, «семьдесятчетвёрка» укороченная. Сейчас бы нормальный наш АКС.

— Экономь, — говорит.

Издевается. Ладно, выдохнул, сплюнул в пыль.

— Давай, опять на счёт «три». Считаем!

Я со стороны задней двери стрелял, а Леха мента за воротник подцепил и на себя вытащил. Нормально всё, убрал за машину. С той стороны матюгаются. И тут какого чёрта его дёрнуло за вторым автоматом потянуться? Не готов я к тому был. Вечная его уверенность, что пронесёт. Я же не видел, что этот Рембо задумал. А он опять выкатился, цапнул за шлейку, кувырком обратно, тут в грудь и словил. Это тот, что за рулём «жигулёнка» был, его достал. Он, пока мы за «уазиком» хоронились, аж до крыльца отполз.

А дальше всё быстро. Дальше уже мне наплевать стало. Прыгнул в сторону, очередь с колена в того, что у почты. Попал. Вскочил, заорал матерно, и на второго, что за машиной.

— Бросай, сука, — кричу, — бросай, убью!

И взял же на психику. Тот выкинул автомат из-за машины, руки поднял, заныл что-то. Стоит на коленях за машиной, трясётся, плачет. Молодой совсем, глаза затравленные, боится, что сдохнет сейчас. И сдох бы. Я же думал, что убили они Лёху. Что удержало, Господь или сирена ментовская? Как раз «десятка» милицейская с группой со стороны автобусной остановки появилась. Я за трофеем нагнулся, зашвырнул в канаву, свой автомат следом. Потом сам на землю лёг, голову руками накрыл от греха подальше. Менты не подкачали — подбежали, сразу ногами бить начали. Руки заломили, голову назад. И только слышу крик Машкин: «Не трогайте его!» И ещё женский голос был, может, тётки Татьяны, может, кого другого, я не разобрал: «Он не с ними!»

Потом тошнило от нервов. Давление поднялось или ещё что, но трясло-колотило. Помню только, Васькин отец стоит у крыльца, головой крутит, что птица больная, и на скулу свою показывает: «Шрам. Шрам. Обманул кум. Обманул. Шрам». Дался ему этот шрам. Видать, тоже нервное. Шутка ли — пожилой человек да в такой ситуации. Кстати, у того, что я на крыльце подстрелил, действительно рожа изуродована была. Я подходил, смотрел. Седой весь, руки в наколках. Наверное, главным у них был. Остальные моложе — салаги, шпана.

Когда меня в РУВД в Медвежегорск привезли, более-менее очухался. Там женщины-дознавательницы чаем отпаивали, по очереди подходили, рядом присаживались, говорили что-то ласковое. Хорошие девицы, хоть и в форме. Красивые. Я так думаю, что от запаха их духов в себя и пришёл. Мужское во мне включилось, ну и всё остальное заработало. Майор коньяк принёс, уговаривал выпить, а я не смог, вытравил сразу, еле до раковины успел добежать. Лёху от почты почти сразу на «скорой» увезли. Машка с ним поехала. И самое обидное, что не позвонить ей. Пока по канаве на карачках полз, телефон промок, не работает. Вот и крутило меня в отделении, выворачивало. Хотел, чтобы скорее закончилось, чтобы в больницу рвануть. Спасибо, менты подвезли и с врачами договорились. Те пустили. А там уже Машка возле операционной. Меня увидела, на шею бросилась, но не заплакала. Молодчина она. Ей-ей, молодчина. И красивая. Какая же она красивая. Обняла и целовать. В губы целовать. Отчаянно, нервно.

Что же с тобой такое, девочка? Что с тобой, хорошая моя?

Курю и шагаю по бордюру вокруг клумбы, стараясь сохранить равновесие. Валентин у «пассата» своего чай из крышки термоса пьёт. Хороший мужик, правильный, на мать сильно похожий. Такой же белобрысый.

— Мы тёте Татьяне сковородку в подарок привезли.

— Зачем сковородку? — спрашивает.

— Полезная вещь. Всегда пригодится.

— Странные вы всё-таки.

В телевизор с похмелья смотреть нельзя. Без того от внутреннего голоса по организму эхо гулкает. А тут совсем скверное что-то: недоброе, невнятное. Соседка с утра полтинник вернула. «Не искушай, — говорю, — нет у тебя на меня силы теперь!» Та пальцем у виска покрутила, дыхнула пивным туманом и к себе ушла, картошку жареную со сковородки жрать. Упал в кресло и, чтобы не слышать, как совесть внутри черепа с мозгом препирается, врубил ящик. Знаю же, что нельзя, но всё равно. Курить тоже вредно, а курю. Пить нехорошо, а мучаюсь. К Зойке ездить совсем нельзя, а ездил. Ей больно, мне тошно, а ездил. Теперь всё. С этим пороком, кажется, завязал. Теперь ещё курить бросить…

В ящике люди нехорошие. Много нехороших посторонних людей. И лица у них, как у повзрослевших школьных хулиганов. И ни одной женщины. Есть люди женского пола, но плоские, двумерные, словно с изнанки к ним палочки приставлены. И только один канал показывает, по остальным помехи. И за помехами интересное угадывается, как что-то специально для меня, а не разобрать.

Эти же, нехорошие, руками мне машут, к себе зовут. Недоженщин своих ближе к экрану переставили — вожделяют. Стол с бухлом бутафорским на середину вынесли, делают вид, что радостно им. Уже звук до минимума убрал, а всё шумнее там и немузыкальнее.

И в дверь опять стучат. И телефон звонит. И чайник соседкин на кухне надрывается. И знаю, чувствую, что лежит в почтовом ящике на втором этаже замечательный журнал «Химия и жизнь» с картинками, но не спуститься мне с пятого. Не найду потом сил подняться. И пялюсь в экран. И муторно. И туманно на сердце. И в желудке туманно.

Хрен-то с ними… Пусть давятся! Электричеством моим, второй год неоплаченным, давятся. Поперхнутся пусть киловаттами этими! Какое электричество, такой и телевизор. Электричество ему подавай, суке…

Но как же орут они… Как мелькают… Спать!

Вот так забудешь уже, как выглядит, ан нет — появится через двадцать лет. Войдёт, поставит автомат в угол, сядет внутрь стакана: «Ну, рассказывай». Что рассказывать? С какого места начинать? С того, когда упал в ночь, закурил у парадной, поднял воротник куртки и побрёл вдоль проспекта? Ну да, шёл дождь. Не дождь даже, а туман в движении. Пахло деревами после зимы и людьми после пива. Сигарета тухла. Теперь сигареты не умеют тухнуть, раньше умели, сколь не разминай между пальцами. Помнишь, как исчезли все болгарские сигареты? В Москве так же было? Ах, да… Ты же не застал. Исчезли и «Родопи», и «Опал», и «БТ» в твёрдых пачках, и даже «Феникс», который вонял и потому его обычно почти не покупали. И югославские исчезли. И вообще исчезло всё, что можно курить, включая «Ватру». Только «Беломор» фабрики Клары Цеткин в продуктовых магазинах: кислый, дерущий горло. Попросить закурить считалось дурным тоном. Бабки у остановки троллейбуса продавали окурки из стеклянных банок. У каждого в кармане лежал мундштук. Это Зойка подарила. Помнишь, грелись у печки на заставе перед конвоем, а я рассказывал? Зойка подарила мне мундштук — длинный, манерный, с перламутровым кольцом, как на картинке. Сломался на второй день в давке за кислым «Вазисубани». Заклеил эпоксидной смолой, перемотав суровой ниткой.