Caravan[346]. Эстетический основой балета я выбрал дохристианские posadas / серенады, которые исполняют мексиканские индейцы. На протяжении всей партитуры были вставки из индейских напевов и речитативов. Впервые я услышал как звучит музыка лишь шесть лет спустя, когда позабыл о проекте настолько, что у меня было чувство, что это написал кто-то другой, и поэтому я даже смог получить удовольствие от прослушивания.

В то время Дали иногда рисовал иллюстрации для Harper's Bazaar. Картинку Дали из журнала Джордж приносил домой и вставлял в рамку. На одной из этих иллюстраций на фоне пустыни с эффектно пылающими жирафами был изображён Харпо Маркс[347], играющий на арфе с колючей проволокой вместо струн. Джордж оставил картинку на подоконнике в своей комнате и ушёл. Пока его не было дома, зарядил ливень. Вернувшись, Джордж обнаружил, что рисунок Дали «поплыл», потому что он забыл закрыть окно. Он бросился к горничной Сьюзи и начал винить её в случившемся, указывая на картину: «Сьюзи, как же ты допустила?! Рисунок испорчен! Испорчен!» Горничная привыкла к жалобам, но тут, сочувственно покачав головой, сказала: «Да, мистер Дэвис, вы правы. И, правда, так нехорошо вышло, а ведь какой был красивый портрет вашей матери».

На кухне у нас жила подобранная на улице кошка, сбитая машиной. На боку у животного зияла огромная рана. Мы подумали, что тепло и регулярное питание помогут ране затянуться, и решили оставить кошку в доме, как выразились горничные, «под ногами». Однажды ночью во время вечеринки несколько человек собрались на кухне и делали себе кофе. Вошёл Дали, и, увидев кошку, побледнел и признался: Je déteste les chats, et surtout avec des plaies. / «Ненавижу кошек, особенно с ранами». Не самое приятное замечание для любого собеседника, даже если у него страх перед «мурками», поэтому я, услышав эти слова, уставился на Дали примерно так же, как он на кошку.

Предчувствие, что стипендия Гуггенхайма может оказаться моей, оказалось верным. Получив гонорар за музыку для «Дозора на Рейне» и «Двенадцатой ночи», а также имея еженедельные авторские отчисления, я чувствовал, что дальнейшее пребывание в Нью-Йорке потеряло смысл, и мы с Джейн снова отправились на юг. Мы приплыли в Веракрус и на несколько дней уехали в Фортин. Все, кто бывал в тех местах, знают, что по всей долине разливается запах гардений. Каждое утро на поверхность воды в бассейне при Hotel Ruiz Galindo высыпали свежие цветы. Мне пришла мысль купить гардений, чтобы осыпать ими нашу с Джейн кровать. Мы не сразу купили целую охапку, а весь день приносили в отель небольшими партиями, чтобы не задавали лишних вопросов на стойке администратора. Наносив достаточно, мы вывалили цветы на покрывало на кровати, разделись и легли. Я очень чувствителен к запахам, поэтому этот опыт был незабываемым.

На неделю мы заехали в Мехико. В городе был Лу Райли, и я встретился с ним утром в баре гостиницы Ritz. С Лу был Леопольд Стоковский, который угостил меня первый раз мескалем[348] и уговорил закусить gusanos. Часто наблюдая, как пьют мескаль и закусывают растёртыми червями с солью, я неизменно отказывался от такой закуски. Но на этот раз мескаль предлагал Стоковский, и я решил позабыть о брезгливости. Алкоголь, отдававший сивухой, щепоть соли и паста из лайма полностью забили вкус личинок, который я совершенно не почувствовал, словно gusanos там и не было.

Во время одной вечеринки в Нью-Йорке Кэтрин Хепбёрн сказала, что её младший брат Ричард вышлет мне текст собственной пьесы[349], которую тогда заканчивал, и я очень скоро могу его получить. Когда я приехал в Таско, пакет с текстом уже доставили. В нём также находилась записка от Хепбёрн с просьбой написать музыку на стихи, которые встречались в тексте пьесы. Мы списались, договорились о сумме гонорара, и мне надо было приступать к работе. Оказалось, что найти пианино в Таско гораздо сложнее, чем в Танжере. В процессе написания музыки гармония для меня гораздо важнее, чем мелодия, поэтому я не могу работать без инструмента с клавиатурой. В своей голове, в моём, так сказать, головном пианино я чётко слышу только пять последовательных тонов, держать в уме больше мне очень сложно.

Русская женщина по имени Тамара предложила мне своё пианино, и я приступил к работе. Музыку я написал довольно быстро, но много часов ушло на оркестровку и запись нот на бумаге. Мне нужна была тишина и полное уединение, которых не было совсем, раз у нас в доме кроме Джейн жил Боб (он всю зиму тут прожил без нас), а они любили приглашать гостей и выпивать.

Я решил найти дом, где мог бы каждый день работать в полной тишине. Так как в жилых районах сложно найти такое место, я решил побродить рядом на лошади, чтобы уехать туда, где менее людно. Вдоволь набродившись верхом, приблизительно в часе езды от нашего жилища я нашёл искомое место. Это был стоящий под деревьями авокадо маленький красный дом в одну комнату, с верандой под крышей из пальмовых листьев. Домик стоял на вершине скалы рядом с обрывом, и из глубин доносился слабый звук водопада. Окна южной стороны дома выходили на этот обрыв.

Каждый день после обеда, когда у всех наступало время сиесты, я садился на взятую напрокат лошадь и ехал в домик, чтобы три часа там работать. В комнате у меня был стол и стул. На веранде я повесил купленный в Теуантепеке широкий большой гамак. Устав от работы над оркестровкой пьесы «Любовь, подобная лесному пожару» / Love Like Wildfire, я ложился в гамак и лежал минут пять, слушая отдалённый звук падавшего в обрыве невидимого водопада. Насколько мне известно, пьесу ни разу не поставили и музыку ни разу не исполняли.

У чилийского художника-сюрреалиста Матты (Эчауррена[350]), с которым мы познакомились в Нью-Йорке, в Таско был дом. При помощи своей супруги Пахарито он показал мне авторский метод создания рисунков, который называл la peinture métaphysique / метафизическая живопись, потому что начало работы над каждым холстом было «потусторонним». Пахарито надевала ему на глаза повязку, давала в руку кисть, подводила к девственно-чистому холсту, к которому он прикасался кистью, ставя небольшую точку. Потом это действие повторялось с разными красками. На холсте появлялся ряд точек и, сняв с глаз повязку, художник начинал соединять точки между собой. Картины выходили таинственными и, казалось, светились. Матта был увлекательным собеседником, он говорил не переставая, и иногда, когда смеялся, тараторил,