Елизар Ильич сам всю жизнь всего боялся, а потомусамомалейшее проявление трусости в других людях за версту чуял и сейчас своимобострившимся от переживаний умом враз смекнул, что граф уже успел испугатьсявозможной расплаты за содеянное, гнева императрицы, которая могла усомниться вестественности смерти «своей протеже» (как-то по пьяной лавочке Валерьянпроболтался управляющему о тайне своего поспешного брака, не упомянув, однако,о главном: где и почему происходило венчание)…

* * *

Отныне Елизар Ильич со всей страстью одинокой души могпосвятить всякую свободную минутку уходу за больной графиней. Вернее,наблюдению, чтобы сей уход совершался должным образом. Так длилось доныне, иникогда еще этот робкий бедняга не казался горничным девкам таким придирчивымда настырным. И никогда еще он не был таким счастливым!

Елизавете почему-то казалось, что все в ее жизни теперьдолжно перемениться. Ведь так же было два года назад: потерявши сознание восенней Волге, очнулась в разгар лета и сделалась совсем другой. И все вокругбыло иное. А тут… Что ж, зима за время ее беспамятства сменилась весною, но вдоме и в жизни почти все оставалось по-прежнему.

С Валерьяном они виделись раз-два в день, за столом. Графподчеркнуто избегал жены. Если поначалу это поражало и даже оскорбляло дворню,теперь все как-то притерпелись, что у барыни и барина свои, отдельные, жизни исмешивать их нельзя. Затяжная болезнь графини вызвала к ней нечто вродеснисходительной жалости у слуг; вдобавок ни для кого из сенных девушек игорничных не было секретом, что графиня беременна, а стало быть, чужая она,приблудная, нет ли, но от того, что носит будущего их хозяина или хозяйку, неотмахнешься!

Конечно, о том, что это неожиданное открытие стало для Елизаветыкрахом всех надежд и величайшей трагедией, никто не знал, кроме Елизара Ильича,который жил между страданием и восторгом первой, запоздалой, мучительной любви.Елизавета давно обо всем догадалась (как было не догадаться? Да и женщинызачастую понимают такое даже раньше влюбленного мужчины) по несмелым взорам,лихорадочному отдергиванию рук при случайных касаниях, сумасшедшему румянцу,вдруг заливавшему худощавое, некрасивое, преждевременно постаревшее лицоуправляющего. Он был благороден, этот измученный робостью и страстью человек,никогда не забывал, что граф Демьян Строилов был его крестным отцом иблагодетелем: после разорения и смерти друга своего, Ильи Гребешкова, взял напопечение его вдову и сына, а перед кончиною принудил Валерьяна дать клятву,что Елизар никогда не будет знать нужды и останется в имении. Вот он и не могодолеть своей приязни ко всему роду Строиловых. Потому, хоть душа егоизболелась обычной мужской ревностью, он порою увещевал Елизавету, пытаясьусмирить ее ненависть к мужу и сам не подозревая, до чего напоминал ей в этиминуты омерзительную Аннету.

Порою Елизар Ильич и вовсе кривил душою, готовый дажепожертвовать любовью ради святой дружбы: «Что же вы, мой друг, так себяубиваете? Бог милостив, все может поправить. Будем молиться и надеяться. Мнекажется, муж сам скрытно вас любит – иначе на что бы ему и жениться?» –«Мудреная для меня эта любовь…» – угрюмо отзывалась Елизавета.

Никому и ни за что не открыла бы она тайны ее с Валерьяномвенчания, даже этому человеку, который был единственным другом «ненастоящейграфини». Только он видел ее неостановимые слезы, слышал глухие, сдавленныерыдания, которыми она ответила судьбе на внезапную и страшную новость.

Вот уж воистину: беда с бедой совокупилась! Ведь зачала онав ту самую ночь в придорожном трактире, когда педантичный майор Мироновпозаботился, чтобы опальный граф Строилов хоть раз да исполнил свои супружескиеобязанности. И вот с первого же этого раза…

Елизавета вспоминала черные дни Эски-Кырыма – и поражалась,и негодовала: тогда у нее сделался выкидыш после нападения Ахмета Мансура игибели Баграма. Разве меньший ужас пережила она совсем недавно, когда металасьбосиком по снегу, или таилась в баньке, или смотрела в лицо призрака – Вайды,восставшего из ее прошлого, словно из могилы?.. Но ведь не выкинула, ведь всеобошлось! Господи! Ну за что ей такая мука: два раза беременна, и дважды отненавистных, чужих, враждебных ей людей! И бабку не сыскать: всякий шаг поднадзором; только и можно, что по саду бродить, изливаясь в слезах, а в деревню– ни ногой! Да и кто осмелится вытравить плод у графини?! Это же все равно чтосамому себя на дыбу вздеть!

У нее еще оставалась надежда на гнев Строилова, который нуникак не мог, просто не должен был, по самому складу натуры своей, поверить,что это – его ребенок. И Елизавета готова была даже стерпеть его побои, если быэто помогло избавиться от ненавистного бремени, однако Строилов никак непоказывал своего отношения к сему событию. Вообще никак! Словно бы знать ничегоне знал и ведать не ведал. Только ловя взор Аннеты, исполненный темного огняненависти, Елизавета понимала: оба они знают, а затаились лишь до поры, потомучто не поняли еще, вреда или выгоды ждать от сего события.

Впрочем, Аннета отцепилась от Елизаветы, перестала привсяком удобном случае делать ей нотации и бурчать гадости вслед, как это былопрежде; вообще вела себя так, будто графиня – человек вовсе чужой и незнакомый,на коего можно и не обращать внимания… Да и слава богу, потому что пределнеприязни к ней уже был перейден Елизаветою (самое низкое злодеяние менее моглоее ожесточить, нежели унижение), и ни слова поперек от Аннеты она бы невытерпела. А той, по родству с Валерьяном и несомненному сходству натур,унижать человека было так же потребно, как пить и есть. Абсолютная власть наддворовыми, которую кузине предоставил Валерьян, открывала для этого самоеширокое поле деятельности. Поле сие Аннета неутомимо и щедро вспахивала изасевала. Как раз на нем-то вызрела причина, приведшая к новому поворотусобытий.

* * *

Что граф, что кузина его переживали время восторгов: онинасаждали в имении столичные порядки. В Любавино зачастили гости. При блескесальных свечей и звуках громкой музыки (сыскали и обучили крепостных – теперь уСтроилова был домашний оркестр, и поговаривали о театре своем) гости пировали,потом танцевали, потом усаживались за карточные столы и… просиживали до утра,пока зеленое сукно не становилось белым от мела.