с первым ликом связано «величайшее самоотрицание» личности – «голубиная простота», «рабство и смирение», то со вторым сопряжено ее «величайшее самоутверждение» – «мудрость змеиная», «сила и слава». Традиционно, полагал ранний Мережковский, принимали «второй лик Христа за лик Антихриста», – однако «казавшаяся “христианством” и доныне кажущееся “антихристианством” – не два, а одно», – две половины христианства апокалипсического, христианства Третьего Завета, грядущего синтеза христианства исторического и язычества: «В последней глубине кощунства – новая религия; в лике <…> помраченного Ангела [Сатаны. – Н. Б.] – <…> лик другого Бога, который <…> только кажется другим, а на самом деле есть всё тот же Бог, только иначе созерцаемый»[622]. И традиционное зло – на самом деле не зло, ибо оно творится «для нового высшего добра»[623].

Действительное же зло – недолжное – есть середина между добром и злом старой этики, есть пошлость мещанской заурядности, «всемства», как обозначал мировое зло Лев Шестов. Дьявол, не уставал повторять ранний Мережковский, это не грозный в своем величии, темный Ангел, Люцифер или Сатана, но «мелкий бес» Фёдора Сологуба, чьи манифестации – передоновщина, чичиковщина, смердяковщина. В соответствии с этими умозрениями, ранний Мережковский оправдывал и «полеты» в «нижнюю бездну» преступления (проблема Раскольникова), и богохульство (расстрел Причастия, описанный в «Дневнике писателя»), и карамазовский разврат…

Мой тезис касательно книги 1932 г. таков: в ней мыслитель пересмотрел свой старый взгляд на природу Антихриста и существо зла, приблизившись всё же к традиционным воззрениям. Дурной Иисусов двойник – «Мёртвый», Сатана – это, в убеждениях позднего Мережковского, подлинно враг человечества, дьявол. Не в соединении с двойником, а в борьбе с ним, в отвержении его видел Иисус Свою жизненную задачу, представленную в сцене Искушения как в программе. И именно в уста дьявола – врага – вкладывает Мережковский свою собственную теорию 1900-х гг. – учение нового религиозного сознания. В нижеследующей – достаточно прихотливой выдержке из «Иисуса Неизвестного» речью Искусителя обозначены три позиции: «я» – это настоящий Антихрист, дьявол; «Ты» – Иисус; «он» же – это фикция, выдуманная дьяволом, с которой последний хочет связать недолжное, зло, дабы отвести проклятье от самого себя. «Где я, где Ты?» – вопрошает «Мёртвый» Иисуса. – «Я или Ты? Никто никогда не узнает, не различит нас, никто никогда. Бойся его, Иисус, не бойся меня – Себя. Он не во мне, не в Тебе, – он между нами. Хочет нас разделить. Будем же вместе, а победим – спасем его» (с. 193). Здесь не только призыв к объединению Христа и Антихриста в Бога манихеев, но и точная передача настроения, царящего в романах и трактатах Мережковского 1900-х годов. Мыслителем тогда владело томительное недоумение перед тайной противостояния добра и зла, что побуждало к исканию нового синтеза. – В 1930-е годы Мережковский, как видно, отказывается от этих умозрений. Ненавистные для себя реалии – русский коммунизм и европейскую религиозную индифферентность – он помечает именем как раз Антихриста.

Желая «очеловечить» традиционный образ Иисуса Христа, а вместе с тем в каноническом Евангелии распознать Евангелие «утаенное», в свое собственное «Евангелие» Мережковский водит тему пола, что дополнительно уподобляет последнее роману. Пользуется ли он при этом теми же самыми источниками, что и Дэн Браун – автор «Кода да Винчи», но тему эту он развивает в сходном ключе и, содомизируя ее, идет «влево» дальше романиста из США. Мало того, что Иисуса – Второго Адама – он представляет в качестве Андрогина, сводя победу Господа над смертью к Его андрогинности (с. 230): в этом можно усмотреть верность В. Соловьёву как автору «Смысла любви» (данные идеи супругами Мережковскими были положены в основание их «Церкви»). Вот что, сверх того, мы читаем о Христе: «Тайну Вечно-Женственного в Вечно-Мужественном мог подслушать в сердце Господнем только тот, кто возлежал у этого сердца, – шестнадцатилетний, по древнему преданию Церкви, отрок Иоанн, с лицом, по чудной Винчьевской догадке, женственной, или точнее, страшнее, святее [! -Н. Б.], – мужеженственной прелести: только он мог выпить из сердца Господня, как райская пчела из райского цветка, этот чистейший мед любви чистейшей, для которой нет имени на языке человеческом». – Откуда эта выдержка? Из сочинения какого-нибудь эпигона Дэна Брауна, продвинувшегося в кощунстве дальше учителя (в «Коде да Винчи» проведена мысль о том, что на фреске «Тайная Вечеря» в Миланской церкви Санта Мария Маджоре Леонардо изобразил не Иоанна Богослова, а Марию Магдалину)? – Нет, из главы «Освободитель» «Иисуса Неизвестного» Мережковского (с. 325). Но то, что представляет здесь русский экзегет, вряд ли вводит в атмосферу Тайной Вечери, совершенной ХристомвСионскойгорнице. Скорее, можноподумать, что Мережковский подсмотрел укромный уголок пиршественной залы в доме Тримальхиона – передал эпизод романа Петрония «Сатирикон», где воспроизведены римские нравы, возмущавшие апостола Павла… Впрочем, в основном Мережковский держится здесь версии Дэна Брауна, когда в сюжет своего «романа» вплетает пунктиром линию «Марии Неизвестной» – евангельской жены, возлившей миро на главу Иисуса, – Его «Возлюбленной», которая была первой, кому Господь явился по воскресении.

С другой стороны, проблема пола разработана в книге Мережковского в связи с Матерью Иисуса. Экзегет претендует на знание очень интимной стороны самосознания Господа, когда, истолковывая эпизод в Кане Галилейской, – Иисус тогда назвал Марию «женщиной» (Ин 2, 3–4), – он делает важную ремарку: «Не мог бы сказать Иисус земной матери: “Мать”, так же как земному отцу [! – Н. К]: “Отец”; мог – только Небесной Матери и Отцу Небесному» (с. 241). Таким образом, по Мережковскому, пол прообразовательно присутствует в Самом Боге, ибо Ипостась Святого Духа метафизически выступает как Небесная Мать Божественного Сына. – В целом, введение в сюжет романа об Иисусе Неизвестном женской линии служит цели объязычивания центрального образа. Если в «утаенном Евангелии» «рядом с Иисусом – Мария, рядом с Неизвестным – Неизвестная», то это «Евангелие» обретает совершенно нетрадиционные – остро-языческие кощунственные смыслы. «В древних таинствах воскрешает Озириса Изида, Диониса – Деметра-Персефона, Сына-Брата-Жениха воскрешает Мать-Сестра-Невеста»: такова универсальная формула историй «страдающих богов Атлантиды», под которую экзегет подводит и жизнь Иисуса. По Мережковскому, в этой последней присутствуют «две Марии – одна в начале жизни, другая – в конце; та родила – эта воскресит» (с. 325). Так у нас на глазах создается новый миф: Мария, принявшая поначалу, субботним утром, воскресшего Христа за садовника, услышавшая от Него: «Не прикасайся ко Мне…» – оказывается, при этом воскрешает Его! И здесь – использую грубоватое слово – гвоздь фантастической концепции, сокровенное ядро «романа» Мережковского об Иисусе Неизвестном и Марии Неизвестной.

Иисус Неизвестный – это объязыченный Иисус Евангелия: такова следующая черта героя данного романа. Он, для Мережковского, реальный Сын Божий (непонятно, правда, в