каком смысле), вместе с тем возглавляет сонм вымышленных «богов Атлантиды», формально принадлежа к их же типу. Именно данное предположение позволяет экзегету кощунственно искажать традиционный Христов образ: «вчувствовать» в него декадентскую греховность, строить догадки о сексуальности, находить в учрежденном Христом культе оргийные – дионисийские черты и пр. При этом совершается не одно «расцерковление» Христа, но и ставится под вопрос вся Его жизнь, вплоть до Воскресения… – Одно из имен объязыченного Христа – это имя Великий Посвящённый, введенное в одноименной книге Эдуарда Шюре. Посвящение Иисуса совершилось при Его Крещении, суть коего – «второе Рождество», в чем и состоит «тайна всех дохристианских мистерий» (с. 174). В Крещении Господь родился «от воды и духа» (с. 175): в тот самый момент, когда серафимы сдвинули ось прецессии Земли, переместив ее из созвездия Овна в Рыб, в Иисуса вошел Христос. В качестве мистерии, согласно Мережковскому, Крещение восходит к Атлантиде, – это таинство потопное, атлантидное. Иоанн Креститель воспринял от ессеев – членов древнейшего тайного братства, еврейских пифагорейцев – свою миссию тайносовершителя, священная же память ессеев простиралась вплоть до времен потопа. Братство осознавало себя Ноевым ковчегом, где спасаются от скорого конца мира; и метафора Христовой Церкви как ковчега, корабля, на котором мы в безопасности странствуем по житейскому морю, – восходит к этим архаичнейшим реалиям…

«Другая тайна всех дохристианских таинств: посвящение – смерть» (с. 178) (церковное таинство Крещения также является мистической смертью «ветхого человека» в крещаемом, о чем, замечу от себя, прекрасно писал богослов русской эмиграции, протоиерей Александр Шмеман в книге «Водою и Духом»). Что же касается Иисусова крещения на Иордане, то Он, безгрешный, по Мережковскому, крестился «не для того, чтобы снять с Себя Свой грех, а чтобы принять на Себя – чужой, греховность всего мира» (с. 155)[624]. Как видно, в толковании Мережковским Господня крещения несториански-антропософские представления (вселение Христа в Иисуса) переплетены с церковными (взятие Им на Себя людского греха). Это толкование всерьез критиковать трудно, – никто не знает действительного существа иорданского события. – В контексте моей собственной оценки экзегезы Мережковского, его понимание Господня Крещения служит старой цели – объязычить Христа. Так или иначе, яркие главы о Крещении в книге 1932 г. не только подрывают веру в Богочеловека (которому ни к чему «посвящение»), но и делают еще более эклектичной христологию Мережковского. «Сын Божий», эволюционно высший человек, Бог ли, полубог ли типа легконогого Заратустры Ницше, – Иисус в этих главах выступает еще и как Посвященный в «атлантидное» таинство[625].

Раздел о Господнем крещении – это интереснейшая, по остроте ее сюжета, глава «романа» Мережковского. Как и всегда, за каноническими текстами экзегет хочет распознать «утаенное Евангелие» – сбросить с событий покров объективности, представив их в переживаниях участников – Иисуса и Иоанна. «Есть Иоанн Неизвестный, так же как есть Иисус Неизвестный, – здесь Мережковский особенно четко формулирует свою экзегетическую цель. – Оба невидимы, потому что закованы в ризы икон; надо расковать обоих; только увидев живые лица их, мы узнаем, что произошло между ними; заглянем, хотя бы издали, в тайну Крещения» (с. 151). Главное, конечно, здесь – это попытка Мережковского создать образ Крестителя. Экзегет считает его (как и дьявола, замечу!) двойником Иисуса: «Иисус и Иоанн – таинственная Двойня братьев-близнецов» (с. 146). При этом, как и всегда в случае двойничества, Иоанн, шокирующим образом, является «врагом» Иисуса (с. 145). Но почему врагом? Мережковский реконструирует историю их отношений следующим образом. Вихрь страстей между Иоанном и Иисусом был вызван опять-таки мессианской идеей, которой жил весь иудейский народ и которой прямо-таки горел сын священника Захарии Иоанн. Он бежал в пустыню ради мистического искания Мессии, но великой проблемой для него сделалось поверить, как в Мессию, в своего родственника Иисуса. «Он или не он?»: таково страшное раздвоение всего существа Иоанна, которое он не победил даже перед смертью, будучи заключен Иродом в темницу. Как видно, «Иоанн Неизвестный» – очень типичный для Мережковского, трагически раздвоенный персонаж, чья судьба, в ослабленной мере, повторяет судьбу Иисуса.

Не могу не удержаться, чтобы не привести портрет Крестителя, которым Мережковский хочет заслонить икону – традиционного Ангела пустыни. Экзегет смотрит на Иоанна глазами современников последнего: люди «испугались: что это вышло к ним из проклятой Богом пустыни – раскаленной геенской печи? Какое страшилище? Только на одну треть человек, а на две – невиданный зверь: полу-лев, полу-кузнечик. Весь волосат, космат, как лев; длинные, на теле, волосы спутались с шерстью звериного меха, и лицо волосатое, как спутанный куст, где сверкают два раскаленных угля – глаза. Ест саранчу, и сам похож на нее: солнцем и солью пустыни изъедены, худы, хрупки тонкие, длинные, насекомоподобные члены, как у огромного, пыльно-серого аравийского кузнечика; и голос, как у него, трещащий, подобно пламени степного пожара в сухом можжевельнике» (с. 147). Проповедь аскета была такой силы, что «вся земля поднялась, от Иудеи до Галилеи; узнала, что пришел Илия, предтеча Мессии» (там же). Вот обстановка встречи двух «братьев» на Иордане.

Событие Господня Крещения представлено Мережковским, действительно, в качестве экзистенциальной встречи. Оба участника ждали ее двадцать лет – в молчании, как «две неподвижных на тетиве натянутых луков, в одну цель устремленных стрелы». Иоанн, помня общее с Иисусом их детство, осененное веянием Благовещения, «все эти двадцать лет только о Нем и думает, только Им и мучается, искушается, только и борется с Ним за Христа. <…> “Может ли быть из Назарета что доброе? Нет, только не Он <…>”», убеждает себя сын Захарии. И весть «Идёт!», по истечении двадцатилетнего срока, пришла как бы извне, хотя и прозвучала в недрах души Иоанна.

Сама встреча на Иордане длилась всего один молнийный миг, когда, взглянув в лицо скромного Паломника, приблизившегося к нему для принятия крещения, Иоанн признал в Нем Мессию: «Два взора скрестились-две молнии; две стрелы попали в цель: “Ты?” – “Я”» (с. 154). Паломник, выйдя из воды, исчез в толпе, – «но все почувствовали: Он» (там же). Сцена эта представлена кинематографически зримо, настроение всех субъектов, ее участников, Мережковским, действительно, глубоко прочувствовано. С экзистенциально-личностной стороны, суть Крещения состояла в следующем: в «молнийный миг» Иисус осознал Себя в качестве Христа, Иоанн – приблизился к этому пониманию. И оба, в молчании, поняли друг друга, хотя главного между ними сказано не было. «Апокриф» о Крещении не упоминает ни о сошествии на Иисуса Духа в виде голубя, ни об Отчем гласе с небес: все эти вещи трактуются в главе «Рыба – Голубь», раскрывающей «атлантидную» природу Крещения. Получается, что в истории («апокрифы» у Мережковского описывают исторический план) не было