Под конец лечения меня все чаще посещало желание поучаствовать в боевых событиях, устроенных бывшими, ныне пожилыми и сумасшедшими военными. Они с воинственным кличем бегали по всей больнице, занимали позиции, брали штурмом некоторые кабинеты и нападали на врачей, пока последние не соглашались добровольно капитулировать.

Миссис Дю Пьен не разговаривала со мной и избегала, однако, как мне удалось выяснить, иногда она интересовалась у сестер милосердия о моем самочувствии и часто наблюдала за мной из окна, когда я гулял вокруг больницы.

В середине ноября я находился в добром здравии, веселом настроении и часто просиживал время на скамейке перед Бедламом, играя в шахматы с седым немцем из соседней палаты, который постоянно говорил, что где-то видел меня. Старик владел всем понемногу, был просвещен почти во всех вопросах всех жизненных сфер, но по-настоящему не знал ничего, оказался профаном и простаком.

– Представляете, на что способны дети! – воскликнул Альфред, едва не перевернув игровую доску. – Родной сын привез в чистилище! Видели записку, которую он оставил мне, чтобы я передал своей дочери?

Я отрицательно покачал головой, раздумывая над ходом.

Короткими дрожащими пальцами старик вынул из наружного кармана жилетки скомканную, пожелтевшую бумажку и протянул мне. В ней сухо и грубо было написано: «Натали, не ищи нас и отца не привози. Нам он не нужен. В дом престарелых его брать отказались. Я сдал его в Бедлам».

– Дочь скоро заберет меня. Она должна, – с надеждой в голосе сказал немец. – Может быть, она занята внуками. Может быть, у нее сейчас нет времени. Дочь не бросит старика, ведь он ее так любит.

Я добродушно улыбнулся, услышав светлые надежды, поддерживающие желание Альфреда продолжать жить. Он не первый раз делился со мной историей и не в первый раз показывал клочок бумажки, каждый раз предвкушая волнующую встречу с дочерью.

– Шах и мат, – произнес немец, чьему королю я не дал ни единого шанса. – Что-то мне не везет. Еще партию?

– На сегодня с меня хватит.

– Что же, пойду тогда поспрашиваю врачей, не приезжала ли моя Натали, – старик аккуратно закрыл ветхую шахматную доску. – Между прочим, за вами опять следят.

Я повернулся в сторону лечебницы, устремив свой пристальный взгляд на окно кабинета миссис Дю Пьен. Женщина испуганно прикрыла себя шторой, продолжая подсматривать за нами одним глазом.

– Вы так страшно кашляете по ночам и кричите на свое отражение в зеркале в ванной комнате, – вставая со скамейки, прокряхтел Альфред и потер поясницу. – Женщина часто ходит около палат и сильно морщится, когда слышит ваш кашель, будто сама испытывает настоящую боль. Посидите еще немного на улице. Для ваших легких будет полезно.

Я помахал ему вслед рукой, увидев, что он забыл на скамье кепку, затем откинулся назад и положил на колени зонт, чудом неиспорченный озверевшими горожанами почти месяц назад.

Отоспавшийся и довольный, я посмотрел на карманные часы и закрыл глаза, наслаждаясь солнечным теплом, согревающим мое бескровное лицо, и беспечно размышлял над тем, как сегодня покину Бедлам.

Все две недели мою голову тревожили мысли лишь о том, что Мишель мог не застать меня в квартире и уехать обратно в Бостон.

Я всегда любил брата и говорил другим делать то же самое, ведь он был таким добрым и хорошим человеком, жалостливым ко всем, что даже слов никогда скверных не произносил. А ежели нашу семью приглашали в гости, то обязательно требовали присутствия Мишеля – самого главного беззаботного болтуна и шутника на всех встречах.

Мне неизвестно, скрывал ли он таким образом свое душевное одиночество или просто не догадывался, что в глазах других выглядит бесплатным шутом, пускай с забавными анекдотами и каламбурами.

О Уайтчепельском мяснике я нисколько не переживал. Убийства в Лондоне прекратились. Несмотря на отсутствие в газетах упоминания о моем местонахождении, преступник, скорее всего, был осведомлен о том, где я находился, и тщательно выжидал, когда меня выпишут из больницы. Убийцу не пугали постепенное охлаждение газетчиков к его личности или замена новостей о нем статьями о грабежах. Он хотел, чтобы дело раскрыл именно я. И ждал.

Потемнело, словно плотная туча закрыла собой солнце.

– Мистер Брандт, – обратился ко мне твердый, севший голос, принадлежащий курильщику с солидным стажем.

– Часы посещения в другое время, – отшутился я, не открывая век.

– Ты сам-то, наверно, за расписанием не следишь.

Я прищурился от ослепительного солнечного света, залившего всю улицу, и пытался рассмотреть человека, нарушившего мой покой.

Им был толстый мужчина с ожоговыми рубцами по всему лицу и большим, выпирающим животом. Он ласково глядел на меня с нескрываемой любовью в глазах, опирался на камышовую трость с костяным набалдашником и почесывал на лице крашеную бороду, скрывавшую второй подбородок, а напомаженные волосы на его голове выглядели так, словно их давно не мыли.

Мужчина широко и добродушно улыбнулся, обнажив крепкие, но пожелтевшие от сигарет зубы.

– Невозможно! Мишель! – радостно воскликнул я, подскочив со скамейки. – Старый пес, что с тобой стало? Почему ты не отвечал мне?

Брат скромно пожал плечами и бросил настороженный взгляд на мою брошь и отцовские часы.

Я поднял руки, чтобы обнять его, но вспомнил, что в нашей семье так делать было не принято, и тут же робко убрал их за спину, спрашивая:

– Как ты нашел меня?

– Себастьян связался со мной. Человек странный, но понимающий. Давай присядем.

Он немедля уселся, отдуваясь и промокая выступившую испарину над губами, а я пришел в неконтролируемый ужас, когда подробнее рассмотрел его внешний вид.

– Чего не садишься? – поинтересовался брат, занявший почти половину скамейки. – Стройный вон какой стал! Поместишься.

Мишель запомнился мне выдающимся артистом балета – ловким, элегантным, поджарым и пластичным человеком, а не свиным бурдюком.

Когда мой брат выходил на сцену, весь зал замирал в восхищенном молчании – и я тоже. Сначала публика с восторженным обожанием любовалась стройностью и красотой его длинных ног, выточенным торсом и прямым станом, а после благоговела перед талантом и мастерством, достигнутым колоссальным трудом.

Впрочем, Мишель навсегда запомнил цену баснословного успеха: шрамы от кровавых мозолей, жуткая деформация стоп и множественные проблемы с ногами навсегда остались с ним.

– Что тебе сказали врачи? – поинтересовался брат, чуть ослабляя туго затянутый галстук. – Назначили лечение?

– У меня не было возможности посетить их. Я просил тебя выслать немного денег в последних письмах. Надеюсь, ты забыл, как пользоваться печатной машинкой, и поэтому не отвечал.

Из наболевшей груди вновь вырвался удушливый, гнилой кашель. Я схватился за усиленно колотящееся сердце, почти давясь