от хрипящей в горле мокроты. Легкие сильно сдавило, будто их перетянули крепко свитым жгутом, вынудив тело согнуться пополам.

Из-за внезапного приступа мне не удалось расслышать ответ Мишеля, не слишком волнующегося за мое здоровье.

Он спокойно сидел все в той же позе, держась за трость, и с полузакрытыми веками, чуть приподняв подбородок, наблюдал за тем, как его младший брат, сжимая рукой грудь, задыхается от недостатка воздуха.

Сплюнув в сторону, я содрогнулся, увидев в мокроте небольшие кровяные вкрапления.

– Что же тебе не помогли друзья из клуба? – недобро спросил брат. – Зачем просил денег у нас? Ты ведь знал, что мы еле сводим концы с концами в чертовом Бостоне, а родители до сих пор боятся твоей зависимости от азартных игр.

– Высший класс не обязан был мне помогать, а играть я перестал.

На его лице вновь появилась эта раздражающая улыбка, а сам он промолчал.

– Отчего тебе весело? – поинтересовался я, посмотрев на него исподлобья. – Почему ты не сказал мне про несчастье с самогонным аппаратом и про диабет у отца?

– Мне было некогда. Ты перестал присылать деньги, и отец отправил меня на работу.

– Разве в Бостоне не было хорошей работы? Зачем ты начал гнать самогон?

Вместо ответа на вопрос Мишель попросил рассказать ему о моих делах, но у меня не было от него секретов, и все, что происходило в моей жизни, подробно описывалось в письмах к нему.

Заметив мое небольшое замешательство, он решил помочь и стал выспрашивать, как я устроился после возвращения в Лондон, насколько преуспел и, как обычно, делал из услышанных ответов какие-то свои выводы. Они не всегда были правильными, и, основываясь на них, брат был весьма и весьма критичен.

Через продолжительное время он ужасно утомился и потерял бодрость, скрывавшую его незаинтересованность в моих историях, о которых спросил лишь из вежливости.

Брат сидел рядом со мной неподвижным столбом, точно на вокзале в ожидании поезда, и отвечал на вопросы о родителях либо отчужденно, слегка смеясь и не глядя в мою сторону, либо поворачивал голову с совершенно стеклянным взглядом, направленным сквозь меня без всякого любопытства.

– Путь сюда был долгим, – сказал Мишель. – У меня было много времени подумать о нас с тобой, о нашей дружбе и о твоей необузданной братской любви ко мне. Тебе все слишком легко давалось, а ты, в свою очередь, лишь сеял семена сомнений.

– Какие сомнения? Что ты такое говоришь? – я приложил руку к его разгоряченному лбу. – Не болен ли ты часом?

– Подойди к зеркалу, Итан, и посмотри, каким злодеем ты стал и что делаешь, – ответил он, выдохнув сквозь зубы шипящим звуком. – Вместо нашего совместного переезда, ты выбрал остаться здесь и полностью передать заботу о родителях мне. Ты посмел насмехаться надо мной, не счел нужным разделить тяжесть принятых мной обязанностей и предрекал, что на новой земле у нас ничего не выйдет.

– Разве я оказался не прав?

– Именно твоя фраза про работный дом заставила отца усомниться в нужности дальнейшего проживания в графстве.

– И я бы сказал ее снова.

Речь Мишеля была серьезной, полной решимости, но он вел себя непонятно и говорил слишком абсурдные вещи, из-за чего казался особенно смешным.

Брат сильно постарел за десять лет. Уголки его рта опустились, навсегда запечатлев на лице жалкую, кислую гримасу, в движениях появилась стариковская немощность, зрачки выцвели. Он был чуть старше меня, а горбился так сильно, даже когда сидел, словно целое небо давило на него.

– Разве ты не знаешь, с какой легкостью люди могут перебираться из теплых постелей на промозглую набережную Темзы? – спросил я. – Нас бы всех выставили из дома! Мне тогда было двадцать лет, я не был знаком с лордом Олсуфьевым и не был вхож в его клуб. Я не смог бы содержать дом и вас всех на зарплату простого констебля!

– Ты все равно проиграл наш дом. Лучше бы мы все вместе сидели в обнимку под шалью на набережной.

Брат принял удобное положение и сдержанно рассказал, как отец решил приобрести ранчо, посчитав, что его истинное призвание – это скотоводство и табачные плантации, а не театральная деятельность.

Из искусства он ушел не сам – его выгнали за скучнейшие постановки, а Мишель, случайно получив перелом ступни, последовал вслед за отцом.

Деньги, которые я высылал, быстро тратились на зарплату работникам, расходные материалы и наемных охранников, ибо старик вбил себе в голову, что половина банд ближайших штатов ведет на него охоту.

По коротким фразам брата в истории об отце я предположил, что у мамы значительных ухудшений не наблюдалось. Это единственное, чему я был рад.

– Мы говорили ему, что одинокая жалкая кляча в конюшне, выжженный табак и триста долларов в сейфе никому не нужны, но он не слушал.

– Отец сделал правильный выбор, решив уехать к нашим родственникам в Бостон, но принял там неверные решения, – расстроенно прошептал я. – Значит, все мои деньги на лечение матери вы тратили на содержание ранчо?

– Ну… не могу не согласиться с твоим предположением.

– На те огромные суммы можно было человека из могилы поднять, – размеренно и мягко говорил я, умирая от распиравшей изнутри злобы. – Ты оказался хитрецом. Я мог увидеть другой адрес на конверте, заинтересоваться им, прознать о ваших грандиозных идеях и перестать переводить на них деньги. Раз в несколько месяцев ты приезжал в Бостон, заходил в банк и в этот же день отправлял одно большое ответное письмо. Вот истинная причина твоих редких ответов.

Он едва заметно покивал головой в знак согласия со сказанным, но продолжал смотреть на меня с упреком. Мужчина вдруг обвинил меня в небережливости и в своих десятилетних муках проживания вместе с родителями, пока я весело проводил время, изредка откупаясь от семьи деньгами.

Он совсем забыл, что мы с Шарлоттой работали и не могли поехать в Бостон, хотя, к слову, много раз предлагали ему остаться вместе с нами. Мишель тогда был поглощен мыслями о новой славе и надуманными поклонниками, не понимая, что странам иногда некуда деться от своих знаменитостей, чего уж говорить о чужих.

Возможно, сейчас в нем проснулся дух братского соперничества, связанный с потерей былой исключительности и возникшей завистью ко мне, ведь он превратился в простого человека, замученного тяготами существования и обремененного детьми с их маленькими проблемами.

Мишель вступил в ряды тех, кого гложет ноющее чувство неудовлетворенности от того, что они проживают не свою жизнь. Отдельные личности из этих рядов винили общество, заставляющее думать старыми, проверенными шаблонами, и