его до исступления язвительным жалом своей правды.

Государь желал видеть возле себя всё наилучшее. Всё невозможное. Всё, способное коленопреклонить.

Накануне утром Иоанн видел картины свои, слушая рассуждения Федьки о том, что надобно, необходимо ему уметь за себя всегда постоять, и не только на стражу полагаться, какой бы ни была она. Что мерещатся ему то и дело тени какие-то по углам, всюду, и на дороге даже, тогда, в слепящем снегу декабря. И знамения их не отгоняют… И что учить хочет стремянного бою близкому и грязному, внезапному, где запретно только лишь одно – промедление, ибо от лихой стремительной готовности убить всякого, кто напал, кто угрожающим помнился, твоя жизнь и целостность зависит прямо… Такому бою кулачный не чета. Такому никто не обучит, кроме лучшего дружка да ярого нрава, а проверяется то лишь однажды – на враге. На то нижайше просит он у государя хоть малого времени в круговороте дня. И держать сии труды намеренно хочет в тайне от прочего двора, от любопытных глаз. Уже начал осознавать, что иной раз умнее не показать недругу всей силы, не упреждать его тем, а вот, случись чего, и выйти победителем над тем, кто в тебе всей силы не увидел. Слушал государь благосклонно, горящие адски глаза видел Федькины, соглашался. А после упредил его о своей уже встречной воле. О том, что хочет отдать его Кречету для особого научения. Что слыхал не один рассказ о рязанском побоище, во всех подробностях ему описанный очевидцами, и как Федька, себя не помня, кровавым вихрем вдруг сделался, и как, не останови его Шиловский и четвёртый день страды, прорубил бы себе тропу в телах людских и лошадиных до самого Крыма. И вот ведь что самое поразительное тогда случилось: ни единой раны стоящей не получилось в таком-то месиве. К счастью, но – неспроста… Не одно тут везение, думается, и не одна сила молитвы о спасении. А, может, чары на тебе, Феденька? Ведь, точно, есть чары, силы неведомые, и мне являл ты их, сам, верю, не понимая.

Поднял государь за загривок Федькину морду, белую безмерным волнением, сползшими из углов очей его, осенённых тенями, от волнения того слезами любуясь.

– Чего испугался? Радогорец, как будто, из тебя получиться может. Один, сказывают, боец такой на тысячу, а то и на десять… Отважишься? Спробуешь сию науку, а, Феденька? Радость моя сердечная…

Государь не отпускал его, ластясь перстами по щекам и губам, и вцепился с усмешкой в волосы, не давая подняться, и до Федьки доходило, с восторгом, что можно будет вот сейчас весь этот пыл и всю благодарность излить в непотребное, о котором попу не расскажешь на исповеди, как говаривает батюшка… И что обожает совершать в приступе вожделения Иоанн, браня его при этом названиями скверными самыми и до стыдобищи ласковыми, злорадствуя, что не может Федька отрицать ничего занятыми трудом устами. И… раздерёт пусть его этот Кречет, потому что главное уже сделано и решено. Решено – и сделано.

Как он узнал! Нет, как увидел заветное чаяние его – несравненным, единственным, над прочими вознесённым оказаться недосягаемо. Гордыню этого яростного мечтания Федька считал сатанинской, внутри себя зажимал, кары за непомерную жадность от судьбы опасаясь. Видно, плохо прятал…

Чести хотел – вот она, честь. Радогорцев сыскать – труд, но не особый. Да, видно, хочет сердечной радости государь этой от него. От него! И не век же ему в кравчих ходить, в самом деле.

– Чего стонешь, куда торопишься! Небось, своё высосешь, тварь проклятая… Лапы убери! Лапами не трожь… Ишь, блазнити меня повадился какими штуками!.. Выпороть… прикажу… – ты у меня не встанешь!

Вернувшись к всемерному усердию, через головокружение, через силу сцепляя за спиной руки, как велел Иоанн, сбиться с хода боялся прежде, чем он изольётся в размеренном жёстком упорном качании в самое горло. По хриплому над собой дыханию и прекратившейся ругани понял – скоро.

Сглотнув несколько раз, был отпущен отдышаться, утереть слёзы, пот с чела и слюнку – с губ и подбородка, не забывая при том убедиться, что гладкий всё ещё… Закашлялся, улыбаясь, – горло драло.

– Будет валяться, – тоже слегка отдышавшись, расслабленно и совсем беззлобно Иоанн ткнул его босой ногой в бок, проходя мимо к халату. Набредя всё ещё рассеянным блаженно взором на красный угол, кинул щепотью к высокому лбу, да замер с бормотанием покаянным.

Федька же ни в чём не каялся. Не чаял, как в тот день слетел со ступеней. И меха до полу поверх кафтана не тяготили, и каменья не стесняли. Вольною волей надо всем пожарищем показался сырой холодный нынешний май.

"Я вам всем ещё покажу, сссуки!" – перед очами металось. И это – сразу же после молитвы.

Когда уединились, просто и прямо спросил учитель, что болит иль повреждено. А после начал свои испытания. Странновато показалось Федьке, что не все помнились ему после минуты и слова… На половине дела Федьку отпустило, думать не перестал, но отвечал без тщетного старания учителю угодить. А так, как виделось нужным. И всё же, себе сказал Федька, Кречет – точно, колдун.

Вяземскому было сказано, чтоб государю передал, что он берётся Фёдора Алексеевича научить. Ежели у того прилежания хватит.

Нет ему равных, сказал, и Русское Солнце из него засияет. Вот только время на это требуется. Не год, и не два. И ещё кое-что, о чём государю наедине доложит.

Из гадюки этой хазарской – Солнце Русское? – смеялся князь Вяземский, силясь разгадать хитрость казачины Кречета. Не год, не два… Дожить бы сперва. Привёл, как обещал, царю мастера боя, а дальше – с него взятки гладки. Выйдет у гадёныша всё – государю на радость. А опозорится Федька – так всем в том веселье.

Александрова Слобода.

Май, 1565 год.

"Лют, жарок, кровожаден, страшен в бою твой мальчишка. Такого брать да питать гневом! Такого брать – да кровушкою кормить, мясом свежим, и получишь воина неземного. Такого брать – да любить, пока не возмужает, и всё будет в нём к ногам твоим."

Федька, став уже должным образом напротив Кречета, без единого слова наблюдавшего вошедшую к ним на бойцовский дворик царскую свиту, его примеру последовал, и отметил пришествие государя поклоном.

Государь желал видеть учение. Ему бегом принесли скамеечку.

Среди согласного молчания, по знаку мастера начался урок.

Оба по пояс обнажены, и босые, в одних портах, с волосами, собранными на затылке пучком, они вовсе не обращали внимания на зрителей.

Сегодня снова учение было "медленное". Только так, повторяя размеренный округлый гибкий размашистый танец, прерываемый тихими пояснениями, можно было показать ученику вязь неуловимых глазом движений, от