Не пожелала царица Мария принять подношение, взять угощения твои от… меня. Молвить изволила, что больна, дурно ей, и ни есть, ни пить не хочется.

– Федя! Как так? Истинно ли больна? Говори, как было, – и руку его своей накрыл, останавливая.

– А и не было ничего такого. Молвила ещё, уходя, царица, что свои подавальщики у неё есть, свои чашники и кравчие. И повелела поднос принять девке, и та его приняла, с поклоном, как полагается, а и хороша была, государь… Улыбалась, точно яблочко румяное. Прежде не замечал её, недавно в тереме, должно быть.

– Федя…

– Ну так вот. Приняла она от меня поднос твой золотой, государь, кланяясь, а коса русая по полам кедровым метёт… А царица и не простилась тогда, к себе удалилась. И девка эта чего-то испугалась, и не разумела, что с подносом-то делать. Почёл за благо я убраться.

Ласковая Федькина ладонь говорила с ним об ином, под рубаху далее забираясь…

– Свои есть. Вот как! Свои! Ну, что же. А кто у царицы ныне поваром и чашниками? Челядина люди? – Иоанн закинул руки за голову, вытянувшись под сильными плавными ладонями кравчего. – Свои… Ну что же… – повторял Иоанн с лёгкой угрозой, его рукам не препятствуя. – Одеваться!

Федька удостоверился, что государь не шутит. Спрыгнул с постели, оправляя рубаху и подбирая с ковра штаны.

Званы были спальники и постельники. Одевался царь заново, во всё чистое, в барму и шапку, в сапожки золочёные сафьяна, с каблуками. Заря вечерняя не отгорела ещё. И желал государь всея Руси царицу свою лицезреть.

– А что же, Машенька, – говорил Иоанн, когда за девками её и стражей дверь затворилась, и он снял шапку, и обнял царицу молодую свою, отсылая Федьку назад в покои, – сказалась ты больною, а я, орлица моя, хотел порадовать тебя, на Слободу взять на днях, охоту весеннюю как раз бы устроили… Машенька, ты же забаву эту любишь, я знаю. Ну, коли больна, не стану тревожить.

Царица Мария молчала, завернувшись в изумрудную персидскую фату.

– Скучно тебе в Слободе, знаю, душенька, но надо потерпеть, государыня. Будет там нам стольная обитель, будет и веселье. И я терплю, не только ты! А что ж, подарки мои тебе не в радость даже? Уедем, голубушка, скоро подалее отсель… Впрямь, тут точно гнездовище змеиное! Там нраву твоему предоставлю утехи… сообразные… Пять лет минуло, а ты, смотрю, всё та же! Озорница! – всё недовольство и гнев её в ничто обращался от его благодушия, от терпеливой пока что шутливости сильного над нелепыми капризами слабой и неразумной, и не оставалось царице другого, как обнять государя.

– Пошто Федьку моего обижаешь, Машенька? Али чем не угодил тебе?

Минутное замешательство царицы Иоанн рассматривал с нарочитой наивностью.

– Непочтителен, дерзок!

– Как так?! – искренне изумился государь.

– Пока за тобой стоит, смотрит… не хорошо смотрит! Будто девка я тут, а он – меня выше! Как поднос держит! Говорит как! Наглый!

Иоанн нахмурился, подавшись к ней и глядя в пылающее ненавистью лицо, точно выточенное из прозрачного снежно-белого мрамора.

– Быть того не может!

– Мне не веришь?!?! – она вскочила, задыхаясь негодованием. – Как смеет он на меня так смотреть! На двор его, кнутом бить, всю спину изорвать!!! Чтоб знал место… – поднеся атласный рукав к губам, она прикрыла едва не сорвавшееся бранное мужицкое слово.

– Да полно, полно, верно, показалось тебе! Да и не корова же он, чтоб под ноги глядеть, Марьюшка, ему положено глядеть соколом, а как иначе блюсти вокруг, ну сама расположи. Хранитель он мне, это во первую голову, а уж кравчий – эт после. Ну, а ежели впрямь непочтение явит, так я накажу его примерно, и тому сама свидетелем будешь, – государь тихонько рассмеялся, поднимаясь. – А заглядеться на тебя немудрено…

Царица Мария на этот раз решила последовать совету братнему и приласкаться к государю, удержав его, переборов себя, видя, что её дурное настроение ничему не помогло, а на охоту ей очень хотелось. Именно там, в погоне, в угаре травли, когда, случалось, оказывались они с государем рука об руку, ближе, куда ближе, чем в спальне даже, был ей такой Иоанн. И забывала она обо всём на свете. И только тогда и жила.

Утром, после молитвы, перед трапезой обычной, представил Вяземский государю новейшего учителя, мастера боя рукопашного и оружейного, Владимира Кречета. Ждали его в Слободе, но явился он в Москву, прознав, что государь там. С ним прибыли его ратники, числом полсотни, все на золотых дончаках134 громадных, суровые, молчаливые, опалённые степным солнцем чуть не дочерна. От этого казались седыми их длинные усы и вихры, и чубы на иных бритых головах. Нарядные темляки135 на рукоятях сабель, цветные галуны в гривах коней, богатая вышивка поясов и косовороток, весь убор конский и оружейный говорили о том, что за люди пожаловали.

Со всем почтением откланялся прибывший московскому царю, а, откланявшись, говорил с ним твёрдо, спокойно и прямо. Невысокий и сухопарый, летами на вид не понятный, то ли двадцать пять, то ли все пятьдесят, смотрелся бы он чуть не мальчишкою рядом с богатырями государевыми, если б не глаза. Таковых глаз только у государя видывал Федька, и то – иногда. У батюшки, и то – иногда. В их светлой, как бы полинялой глуби стояло нечто несокрушимое и смертельное, ото всего отдельное, уже свершившееся. Точно видел этот человек смерть ближе обычного, знался с нею, и при себе носил.

Такому нельзя было поставить никого сроку или условия. Нанимался он отслужить верой-правдой государю, но не как холоп, а свободный мастер. Он брал ученичествующего по своему чутью. Брал, вёл, и – оставлял, ежели не тянул отрок или муж его науки. В тот же день решено было смотр испытательный устроить тем из подопечного Вяземскому воинства, кто вызвался обучаться.

Федька ликовал, и уже бил копытами, предвидя соперничество своё с другими, и уже успел испугаться, а вдруг всё же не годен окажется, и как тогда дальше быть, не представлял даже. Тем паче, после слов завершающих государевых:

– А вот тебе, умелец, просьба моя отдельная. Кравчий мой, видишь ли, во всём молодец удался (рвётся себя всячески спробовать, меня радуя!). Не отрок уж, но и не муж, нам ближний слуга, в летах дозволенных. Погляди на него особо, воин уважаемый! Дорог нам сей ученик.

Кречет и Федька друг другу поклонились, теперь соединённые высочайшим повелением.

Сердце Федькино выпрыгивало, всё внутри взвыло, хотелось начать немедля. И колени подламывались худшим вероятием – испытания не пройти, отвергнутым быть, всю будущность всё равно что потерять. Посмешищем навеки остаться, только и годным, что… Федька прикусил внутренний свой язык, что-то часто ставший доводить