который в миг он бы делался владыкой над врагом.

"Коварен, и жаден до страстей твой мальчишка. Взглядами не томится, а упивается. Не боится и в позоре пасть, или знает силу за собой. И себе – цену. Смерти отведал, искупал пасть в дымящейся крови, и теперь не забудет, не успокоится. Ему на миру бой вести – вот сужденное, на миру и умирать, видно, придётся. Но восхитителен он до жизни, её тоже отведавши, а с таким смертный бой затевать – точно Солнце крутить… Радостно!"

Смеялся государь, сам разгораясь былым полётом.

"Ну так что, Владимир Иакович, смогу ль показать его?"

"Показать? Сможешь, государь", – погодя, утвердительно кивнул Кречет.

"Договаривай!" – Иоанн поманил его поближе.

"Хладной крови требует моя наука, государь. Не силой, но хитростью и умением один против многих стоит, живым выходит, а в чаще боя полевого – укладывает многих врагов невозвратно. Не только жаром Перуна в сердце, в огненное колесо его смертоносное обращающим, достигает он целей. Но тем огнём запредельным, бескровным, что пределы Нави самой, точно реки, вброд переходит, когда без гнева и ярости одоление высшее настаёт. Твоему кравчему они знакомы. Но юна его Душа, искра Сварогова в нём полыхает, и ранее срока он ищет гибели, как свой шаг в бессмертие. Душа требует того, что положено воину и мужу, но не умеет ещё порывы эти укрощать. Для таких свирепых откровений пока не готова. И ранее срока рушить оболочку смертную его жаль… Радогора его – впереди. А показать – покажем! Красоту, если есть она, пагубно таить", – и Кречет затаённо усмехнулся, потрогав ус.

Древних и запретных богов почитал этот умелец выживания и смерти. Не таил того от православного царя, не боялся ничего. Но речь его мудра была и государю внятна.

Иоанн кивнул медленно, глубоко вздыхая, погружаясь в задумчивость…

После древков от сулиц начали заниматься сразу саблями. Сперва в одной руке. Но дело не шло. Тогда Кречет дал в руки Федькины обе, покуда деревянные, а не то отхватит себе всё на свете. (А уж ясно, за каждый шмоток мяса мальчишки этого государь невзначай любого на сто кусков изрубит). И стало кружить его солнце в исконном равновесии. Но ученик просил статей высших себе. И полновесные сабли ему давал (и шесты, и копья, понемногу), запястья обережными шерстяными плетёночками136 перевязав, в солнечный полдень, в жаркий свежий свет, с затупленными лезвиями пока, но – всё равно опасные. Под бой барабана, таким занятиям сопутствующего, велась условная битва. Впрочем, не так уж и условная, – государь требовал за каждый синяк отчёта.

Кружился вихрь, размётывая стену нападающих.

Начинаясь с мерного и даже спокойного, бой ударов музыканта делался быстрее, круче, звучней, и в середине часа достигал грохочущей непрерывности, и пронизывал всё существо Федькино потоками невероятного наслаждения. И, если бы не возвращался снова, постепенно усмиряясь, в начальный рассудочный покой силы, то Федька бы сам, кажется, никогда не прекратил.

После этого, с учителем простясь уже и выдохнув, Федька был как блаженный. Не отвечал никому. Сидел, глаза закрыв, в тенёчке, и шептал иногда что-то. И только государь мог его потревожить. Посредством Сеньки, уже понимающего, как следует приближаться, не громко, не тихо, и трогать господина за колено, заблаговременно подав свой голос.

Ну, или батюшка мог гаркнуть ему через весь двор "Федька!", когда никого не было поблизости.

Как раз на днях, коим он немного с непривычки счёт утратил, привалил в Слободу новонабранный полк из Москвы, прям из-под Вяземского с Басмановым, как смеялись справедливо. И с ним воротился в Слободу на время батюшка, и вскоре, к несказанной Федькиной радости, закатился в сени Охлябинин, утирая шапкой румяное и всегда смешливое лицо, рыская хитроватым взором, как тут и что. Федька кинулся ему на шею, для чего пришлось непривычно пригнуться.

– Красавец, красавец, вижу! Никак, вытянулся? И в плечах раздался, что ли, не пойму?

– Да что ты, с чего бы, всего с зимы и не видались! Вон, обойми в поясе-то, руки сойдутся! Тот же я!

– Говорю, краше! Со мною не спорь, дурень. Выкладывай, чего тут… без меня.

Государь тотчас потребовал их к себе. Новостей было много с обеих сторон.

Прибытие пяти сотен новичков всколыхнуло слободское бытие. А тут ещё государь получил вести касаемо дел с Юханом-шведским, довольный остался полученным очень, на том и датским послам было отправлено разрешение явиться сюда, в Слободу, для решения их вопросов, не терпящих дальнейших промедлений.

Резвый тутошний бедлам наблюдали и аглицкие гости, завсегдатаи Иоаннова двора теперь, и некий Рафаэль Барберрини137, сын знатнейшего семейства италийского, сам по себе торговый человек, но письмецо-то от Елизаветы-аглицкой при себе имел, однако. Просил он у государя Московского и всея Руси для себя привилегий торговых, а взамен услугу ему предоставял, берясь руководствовать составлением начертаний земель здешних, так, чтоб по ним достоверно добираться можно было из конца в конец. Мысль сия Иоанну понравилась. Он долго говорил с Барберрини этим, благосклонно свитки с начертаниями рассматривал, и обо всём расспрашивал. Об просьбах и льготах подумать обещал.

Федьке он не понравился крайне. Может, потому что никто ещё из таких вот, ушлых, заморских, для себя лишь выгоды выпрашивая, никакого обещанного добра в ответ не делал. Ну, составит он, положим, земель начертания, из казны золота получит, а карты те в зубах Лизке потащит, или ещё кому. А нам-то польза какая. Впрочем, коли уж он об этом подозревает, то, верно, и государь не дремлет в заблуждениях, и не упустит своей притом выгоды. О том батюшка много порассказал после переговоров своих в Литве… Не нравился ему никто из посланцев этих. Может, ещё и от косых взглядов, что на него эти умники кидали.

Прибыли, словом, все разом. Дженкинсон желал знать, чего теперь ожидать торговому аглицкому дому на подвластной Иоанну земле. И как с Ладогой теперь будет. Флетчер беспокоился о Беломорье, где издавна бойко соседствовали местные жители-поморы, звероловы и рыбари, с порубежниками своими, и даже дочерей туда замуж отдавали, и те за честь почитали родниться. И где он посредником не первый год в довольстве ошивался. Ульфред с Грегорсом терзали государя за Данию, тихо разъярённую на соглашения Москвы со шведами… Об Литве говорить не стоило, тут была особая статья. Государь готовился к дальнейшей войне.

Но были и желанные гости. Музыканты и певчие, и мастера-рожечники, гусельники, и прочие, привалили целой шумной артелью. Тут же их расписали на постой в храмовое хозяйство.

День на третий затосковал внезапно Иоанн, и запросил утехи. Федька, вспыхнув улыбкой, подтвердил, что, уж точно, не помешало бы, по настроению на дворе судя. Зимовавшие в Слободе полки,