диковинного зверя, то ли она пыталась прогнать машину, увести подальше от гнезда.

— Грибов, должно, в этом годе будет много, — сказала женщина. — Почки рано распустились.

— Какие у вас тут грибы? — поинтересовался капитан.

— Разные, разные! И белый есть, и красный... Груздь опять же иной год хорошо растет, а рыжиков — видимо-невидимо!

— И-эх! — Бурцев почмокал губами. — Холодной бы водочки и соленый рыжик на вилку!.. Только чтобы размером не больше пятака. Как, Боря, смотришь на это дело?

— Положительно, — отозвался шофер.

— Видать, люди понимающие, — одобрительно сказала женщина. — Приезжайте к нам осенью. Угостим и рыжиками, и груздочками. А насчет водочки трудно, все больше самогон... — Она зажала руками рот и в испуге забилась в угол.

Все засмеялись. Капитан тоже.

— Однако вам не самогон нужон, а посерьезнее что, — осмелела она. — Да и гоним мы не из хлебушка, где его взять? Из мороженой картошки.

— Специально морозите? — спросил шофер.

И тут открылась — лес неожиданно расступился за поворотом — деревня Большие Горелики.

У Татьяны сильно забилось сердце. Кончалось ее путешествие в незнаемое, но не кончались, теперь поняла она, неизвестность и сомнения. Что из того, что приехала сюда?.. Мысли ее, тяжелые и нерадостные, не остались где-то — они приехали вместе с нею.

— Вот они, наши Горелики! — с гордостью сказала женщина.

Традиционно, прямо и строго, точно в строю, вытянулись вдоль кромки леса избы. Рубленые, добротные, крытые белесой осиновой щепой, с украшенными резьбой наличниками, а кое-где и с петухами на коньках.

У околицы пришлось сбросить скорость: машину окружили ребятишки. Они бежали рядом, держась кто за крыло, кто просто за полированную поверхность кузова.

Остановились у дома Матвеевых. Бурцев поддержал Татьяну под руку, помог выйти и подал костыли. Распахнулась калитка — и к ним, припадая на протез, выбежал Иван Матвеевич.

— Приехала! — радостно закричал он. — Ну молодец, дочка! Молодец!.. — Он обхватил ее своими медвежьими ручищами, и Татьяна еле удержалась на ногах. — Елки-палки, приехала ведь! — повторял Матвеев.

Заурчал мотор.

— Куда же вы?.. — Иван Матвеевич метнулся к машине. — У нас так не положено, товарищ капитан, чтобы гостей отпускать не накормивши. А вы мне дорогие гости.

— Спасибо. С огромным удовольствием погостили бы, но!.. — Бурцев, сожалея, развел руками. — Дела торопят. Мы как-нибудь обязательно заедем. Как, Боря?

— Железно, — сказал шофер.

— Милости просим. А то задержались бы хоть на часок? Мы быстро сообразим.

— Нельзя.

— Тогда я сейчас, мигом... Минутку постойте! — Матвеев кинулся в дом.

Татьяна стояла беспомощная, ошеломленная встречей, а костыли валялись у ног.

— Счастливо вам! — сказал Бурцев, улыбаясь. — Уезжать будете — заходите. Может быть, помощь потребуется. И вообще. — Он захлопнул дверцу, сильный мотор взвыл, ребятишки отскочили по сторонам, машина развернулась ловко в узкой, тесной улице и покатилась за околицу.

Когда вернулся Матвеев с бутылкой самогона и со свертком, в котором была завернута закуска, «оппель» уже скрылся за лесным поворотом...

— Нехорошо получилось, — сокрушенно сказал он. — Вроде как гостей принять не сумели.

— Им правда некогда.

— Всем нынче некогда, время такое. — Иван Матвеевич с трудом нагнулся, подобрал костыли. — Раз так, — сказал, вглядываясь в дорогу, словно надеялся, что машина вернется, — пошли в избу. Вон мать все гляделки в окно проглядела.

ГЛАВА XXIII

Четыре года без малого ждали этого дня. А все равно весть о Победе пришла как-то неожиданно, ворвалась в жизнь взволнованным и торжественным голосом Левитана, и хоть не все поняли, что́ такое «Акт о безоговорочной капитуляции», каждый понял: кончилась война.

Наступил мир.

И не хотелось думать в это серое, дождливое утро, что не в каждый дом вернется отвоевавший солдат — во многих домах, спрятанные подальше от глаз, навсегда сохранятся сухие, пожелтевшие листки похоронок; что скуден пока хлебный паек; что лежат в развалинах села и города, фабрики и шахты, стоят без топлива остывшие паровозы; что впрягаются в плуг, вместо трактора или лошади, тысячи женщин...

Круглый черный динамик висел в кухне. Анна Тихоновна поднималась раньше всех, и потому она первая услыхала весть о Победе.

— Кончилась... Война кончилась... — почему-то шепотом, точно не доверяя сообщению, сказала она, приоткрывая дверь в комнату Антиповых.

Молодые спали на кровати, отгородившись ширмой, а Захар Михалыч — на оттоманке.

— Что?! — Он приподнялся.

— Война кончилась! — повторила Анна Тихоновна, всхлипывая. — По радио. Только что по радио объявили...

«Ну вот и все», — устало подумал Антипов. Уже нельзя больше жить надеждами — одними надеждами — на будущее, откладывая на потом, на «после войны», какие-то дела и решения, оставлять сомнения, прощать себе и другим ошибки.

Потом наступило...

Он встал, оделся и вышел из комнаты, чтобы не мешать одеваться молодым.

Анна Тихоновна сидела в кухне и плакала, закрыв руками лицо. Антипов не стал успокаивать ее. Он до конца прослушал официальное сообщение о подписании «Акта о безоговорочной капитуляции Германии», тоже сел и выключил радио.

Хотелось тишины, покоя.

— Господи, дождались! — сказала Анна Тихоновна, вытирая глаза. — Не думала я, что доживу до этого дня!.. Не верится даже.

Захар Михалыч молчал насупленно.

— Папка, милый!

Босая, в халатике, в кухню ворвалась Клава и бросилась на шею отцу.

— Ну, ну! — неумело приласкав дочь, бормотал он.

— Анна Тихоновна, миленькая, хорошая, не надо плакать! — Клава обнимала и ее, и целовала, целовала.

— Не буду, Клавочка. Больше не буду. Это я так, от радости... — Она пыталась улыбаться, но сделать это было трудно: мир, даруя людям огромную, ни с чем не сравнимую радость, напоминал о невозвратном, о тех, кто не дожил до него...

Вошел, одетый, подтянутый, Анатолий.

— Поздравляю, — сказал он. — А радио зачем выключили? — И потянулся к вилке.

Уже лилась мелодия песни «Широка страна моя родная».

С улицы доносились крики «ура!».

Кто-то