позвонил в дверь. Анатолий пошел открыть. Влетел Григорий Пантелеич.

— Ну, птицы-голуби! — зашумел он. — Дождались, победили!.. Разбили гадов!..

— Потише бы ты, — укорил его Антипов.

— Тихая радость — не радость! — возразил Костриков. — Захар, у тебя должно быть, ставь на стол!

— Ничего у меня нет.

— Поищи!

— Хоть бы и было: на работу надо.

— Поступись, поступись сегодня принципами! — требовал Костриков. — Ради такого дня!..

— Нету, говорю же.

— У меня есть немножко спирту, — сказала Клава. — Если хотите...

— Что за вопрос? На стол мечи, что есть в печи!

— А закусить-то? — всполошилась Анна Тихоновна.

— Под веселую музыку и без закуски пойдет! — засмеялся Григорий Пантелеич.

А по радио пели:

Несокрушимая и легендарная,

В боях познавшая радость побед...

— Зачем же без закуски? Вот яйца с пасхи остались, — хлопотала у стола Анна Тихоновна, — Еще что-нибудь найдем...

— Ну, Захар! — Костриков разлил спирт. — Давай, Антипов-младший! И женщины, женщины тоже!..

— Что ж, за Победу можно. — Анна Тихоновна взяла стопку...

— За тех, кто не вернулся с войны, — сказал Захар Михалыч, поднимаясь. — За них прежде всего.

Выпили молча.

Кажется, все, весь народ от мала до велика в это раннее дождливое утро был на улице. Пели. Танцевали. Обнимались с незнакомыми вовсе людьми. Ближе к заводу, на мосту, Антипова тоже обняла какая-то женщина и долго не отпускала, причитая. Потом догнал его Веремеев, а возле проходной стихийно организовался митинг, поскольку говорить хотели все.

«И хорошо, — подумал Захар Михалыч, — что русский человек может в одиночестве, не выпрашивая у других сочувствия и жалости, пережить любое горе, любое лихо, а вот случись хоть бы и самая маленькая радость, не говоря о большой, всенародной, немедленно хочет разделить ее со всеми...»

И он, умеющий всегда сохранять трезвость в голове и в чувствах, не поддаться настроению, ощутил в себе почти что необоримое желание протиснуться на ступеньки проходной и сказать людям, собравшимся здесь, какие-то слова, весомые, непременно торжественные, идущие от сердца.

Он был благодарен Веремееву, опередившему его и сказавшему именно эти слова:

— Пусть все, что нами пережито, все, что выстрадано и за что заплачено жизнями и кровью наших сыновей, мужей и отцов, навечно останется с нами, товарищи!.. В радости нашей великой мы не должны забывать и не забудем никогда тех, кто не дожил до сегодняшнего счастливого дня. Дорогая плата этому празднику... Значит, товарищи, и сегодня, и через год, и через двадцать лет в День Победы первый тост мы будем поднимать за павших в борьбе! — И вдруг Веремеев запел, и все дружно подхватили: «Вставай, проклятьем заклейменный...»

Пел и Антипов. Громко, не стыдясь и не тая слез, которые сами катились из глаз его. А после, на территории завода уже, он догнал Веремеева и сказал:

— Спасибо тебе, Василий Федорович. Хорошо говорил.

— Это не я, Михалыч. Сердце говорило... Сомненья есть у меня, вот что.

— Какие сомненья?

— Сказать-то я сказал, а думаю: вспомним ли через двадцать лет этот день?

— Вспомним!

— Не знаю. — Веремеев вздохнул. — Ну, поживем — увидим.

* * *

Ответное письмо из госпиталя вынула из почтового ящика Клава. Господи, как ей хотелось тотчас распечатать его, прочесть!.. Она рассматривала плотный конверт на свет, искала какую-нибудь щелку, дырочку, но вскрыть все-таки не решилась, дождалась, когда пришли с работы отец и Анатолий.

— Читай, — велел Захар Михалыч, почему-то уверенный, что ничего нового о Татьяне они из этого письма не узнают.

В общем, так оно и случилось, однако была и маленькая новость — название города, где находился госпиталь. Никто, кроме старшего Антипова, на это не обратил внимания, а он промолчал.

— М‑да, — молвил Анатолий. — Все выходит гораздо сложнее, чем нам казалось. Что была ранена и лежала в госпитале — мы знали и раньше. Что выписалась двенадцатого апреля — тоже. А дальше?..

— То-то и оно, — сказал Захар Михалыч.

— А вы думайте, думайте! — вскинулась Клава. — Ведь вы мужчины! Должен же быть какой-то выход?!

— Да, конечно, безвыходных положений не бывает... — Анатолий поскреб в затылке. — Только как найти его, выход! Если бы нам волшебный клубочек из сказки...

— Ты еще шутишь! — Клава посмотрела на него удивленно и строго.

— Ладно! — сказал Захар Михалыч, услышав, что в дверь скребется внучка. Ей трудно дотянуться до высокой ручки.

Анатолий открыл дверь.

— Опять мама нашлась?.. — войдя в комнату, тихо спросила Наташка и протянула руку за письмом.

— Ты что придумала? — испуганно сказала Клава. — Откуда ты взяла, что мама потерялась?

— Не знаю откуда. — Она повернулась и пошла прочь из комнаты.

Если б внучка заплакала, Антипову было бы во сто крат легче: он знал бы тогда, что делать. А она не плакала, нет, она аккуратно прикрыла за собой дверь...

— Кто же ей сказал? — Клава машинально сложила письмо и спрятала в конверт.

— Кто, кто! — не выдержал Антипов. Тяжело ступая, он вышел вслед за внучкой, в прихожей нахлобучил кепку, постоял недолго, придавленный и растерянный, и решительно пошел на улицу.

Неподалеку от дома была пивная. Он взял двести граммов водки, кружку пива, бутерброд и спрятался подальше в угол, чтобы никто его не увидел здесь.

Ему было не по себе. Внучкины слова как бы перевернули в нем все или, вернее сказать, вывернули наизнанку его душу, точно кто-то сорвал повязку с живой раны... Он понимал, что найдется Татьяна. Объявится сама. Не может, не должно быть такого, чтобы мать добровольно и навсегда оставила своего ребенка! Перемучается там, где спряталась, успокоится и объявится. Но Наташке-то мама нужна сегодня, сейчас, что́ ей трудности и заботы взрослых, а главное, как смотреть теперь в ее глаза?.. Она хочет знать правду и, наверное, имеет на это право. А что он может сказать? Ничего.

Не поверила,