— Спасибо, Дуся. И я рад, что ты поняла все.

— Как не понять! Ой, Захар Михайлович, чуть не забыла: я же накануне отъезда на кладбище ходила, могилку Галины Ивановны навестила.

— И что там? — тревожно спросил Антипов.

— Все в порядке. Прибрано, цветы посажены, и вокруг песочком посыпано. Старушка эта, как ее?..

— Бабка Таисия.

— Она подошла ко мне и спросила, кто я буду... Ну, я сказала, что землячка, что вместе работали. А она хвалить меня стала. Смешная какая-то! Постойте, как же она говорила?.. Ага, вспомнила! «Не забывайте, — говорит, — тех, кто ушел от нас, ибо те, кто ушел, всегда про нас помнят».

— У каждого свое понятие, — сказал Антипов задумчиво. — На то мы и люди, чтобы понятие иметь. А бабка Таисия верующая. И пусть себе, зла от этого никому нет.

Клава принесла чай.

— Что я хотела еще спросить... Невестка вернулась с фронта?

— Пока нет. Но вернется, куда же ей деваться, если дочка у нас. Вернется, — повторил он убежденно.

Приняв решение, он обрел уверенность.

От чая Дуся отказалась, заспешила домой, — дети одни остались. Антипов постоял у окна, покуда она перебежала улицу, потом вздохнул и сел к столу. Вошла Наташка, залезла на стул, придвинула поближе к себе чашку и выжидающе посмотрела на деда.

— Наливать? — спросила Клава.

— Не все за столом. — Захар Михалыч любил и требовал строго, чтобы вся семья к ужину собиралась вместе. Исключения допускал в том случае, когда кто-то был на работе.

За столом — а где же и когда еще! — можно спокойно и сообща обсудить домашние дела.

— Толя у Серовых, — сказала Клава.

— Зачем?

— Какое-то приспособление они делают.

— Ну, если так... Это хорошо, — одобрил Антипов. — Павел Иванович — мужик головастый, всегда что-нибудь придумывает. Давай тогда ужинать будем.

— Дедушка, — объявила вдруг Наташка, — я нарисовала арбуз. Большой-большой, вот какой! — Она растопырила руки, показывая, какой именно у нее получился арбуз.

— Молодец, — похвалил он. И спохватился: — А откуда ты знаешь, какие бывают арбузы?

— Знаю, знаю! — радостно закричала внучка и захлопала в ладоши. — Мне бабушка Аня рассказывала. Арбузы бывают сладкие и полосатые, как рубашки у матросов.

— Что полосатые, это верно, — сказал Захар Михалыч, улыбаясь. Он приласкал внучку. — А насчет того, что сладкие... Это уж как попадется. — Вспомнилось почему-то: принес он однажды домой арбуз, огромный, еле дотащил. Михаил с Клавдией радовались, прыгали от счастья, а когда арбуз разрезали, — он оказался совершенно зеленый и безвкусный.

— Я сейчас тебе покажу. — Наташка сползла со стула, побежала к Анне Тихоновне и принесла рисунок.

Арбуз был пронзительно-голубой, как небо в хороший июльский полдень, а полосы — ультрамариновые, густые и как бы даже выпуклые. Там и сям сквозь голубизну фона просвечивались черные косточки. В сущности, не было ничего, похожего на арбуз, но — странное дело — это был все-таки арбуз, круглый, объемный и до того аппетитный на вид, что хотелось немедленно схватить нож и вонзить его в корку, услышать спелый треск и увидеть, как побежит по окружности извилистая трещина.

— Арбузы зеленые, — сказал Захар Михалыч виновато и погладил Наташку по голове.

— А я хочу, чтобы голубые! — возразила она.

— Ну, если ты хочешь... — он еще посмотрел на рисунок, — пусть будет голубой.

— Дедушка, а ты мне купишь настоящий арбуз?

— Обязательно!

— Сладкий-сладкий?

— Сладкий-сладкий, — пообещал он.

— А этот мы повесим на стенку, можно? — спросила Клава.

Наташка подумала и разрешила.

— Ладно, — сказала.

ГЛАВА XXIV

Татьяна быстро освоилась в Больших Гореликах.

Деревенские принимали ее за сироту и незамужнюю, оттого жалели сильнее. Не знала всей правды и Полина Осиповна: Матвеев не рассказывал, побоявшись, что через жену в один момент узнает вся деревня, а этого не хотела Татьяна, да и он считал, что посторонним незачем знать. Приехал человек погостить, а что и как, никому нет дела.

Татьяна, конечно, понимала, что должна как-то обосноваться в жизни, найти приемлемое решение — нельзя же бесконечно жить на положении гостьи, нахлебницей, — но все оттягивала с этим, не зная, как правильнее и лучше поступить. Можно, правда, предложить свои услуги колхозу, с радостью возьмут на какую-нибудь конторскую должность, грамотных людей в деревне не избыток, но что-то останавливало ее и от этого шага.

Проходили дни, недели, а она по-прежнему ничего не делала, не предпринимала. Полина Осиповна откладывала для нее лучший кусок, отрывая от себя и от мужа.

Нет, Татьяна не рассталась с мечтой жить вместе с дочкой. Но как осуществить эту мечту — хотя бы в будущем! — не ломая, не коверкая судьбу Наташки?.. Ведь надо думать не только о себе, но и о людях, приютивших ее, и о родителях Михаила, которым вовсе небезразлична внучка и где она будет жить. На все нужны силы, силы, а откуда их взять, из какого источника черпать, когда в душе нет ничего, кроме растерянности и тревоги...

Спасибо еще, что Иван Матвеевич, человек тонкий, чуткий, не лез с советами, не расспрашивал лишнего, предоставив Татьяне самой разбираться. А иначе было бы просто невмоготу.

Она подолгу спала, вернее, лежала, делая вид, что спит, или уходила в лес, за речку, там пряталась на облюбованной уединенной полянке, сидела, думала, слушала разноголосую лесную жизнь. Вот налетит ветерок, и забормочут, заговорят на березах листья торопливо, перебивая друг друга; глухо и коротко, точно оберегая достоинство, прошелестят ели; треснет сучок, застонет, жалуясь на старческие недуги, вековое дерево... И поют, щебечут, заливаются длинными трелями, пробуя голоса и требуя внимания к себе, птицы... И даже когда вдруг наступит короткая тишина, все равно можно услышать дыхание леса...

Здесь бы писать картины, сочинять стихи о вечности, о любви, о радости бытия, а Татьяну одолевают тягостные раздумья.

Что, если забрать Наташку и навсегда остаться в Больших Гореликах, в этом прекрасном уголке, вдали от суеты и