дерзкая, а также слишком известная своими крайне вульгарными похождениями». Затем маршал принц Субиз, вошедший в кружок Жанны, по просьбе короля привел туда свою любовницу графиню Лопиталь. Туда же потом придет и принцесса Монморанси, в свое время не пожелавшая представить Дюбарри ко двору, но теперь смиренная королевским золотом.

В этом кружке Дюбарри, как писала Дюдеффан, царила прямо скажем недружная атмосфера – «…нет вертепа, где происходили бы более комические вещи, чем, вы понимаете, где; они все живут друг с другом как кошка с собакой; они соперничают в пренебрежении и презрении одна к другой и одна перед другой стараются заслужить презрение».

Более всех эпатировала Мирепуа – она дулась, ссорилась, мирилась. В том чине и с Дюбарри, которую это забавляло. Это видели все, Дюдеффан писала о маршальше, что та – «раба гнусной женщины», но роскошь и финансовый кризис многое заставляли забыть г-жу Мирепуа. Она дошла до того, что стала ревновать Жанну к ее новым знакомым, в особенности к герцогине Мазарен, против которой выступила и Монморанси…

Тем временем Жанна обживалась не только в своем узком кружке. На ее сторону открыто встал герцог д’Эгильон, также член ее интимного кружка, но, кроме того, еще и глава Тайного королевского совета. Он видел, что с появлением Дюбарри король опять почувствовал вкус к государственным делам, вкус к работе, что он полностью забросил после смерти Помпадур (при дворе многие правильно считали, что король привык, что рядом с ним находилась титулованная фаворитка, что ему мало лишь физиологии, которую ему мог предложить Олений Парк. Тут нужна была еще и духовная близость. Это все ему обеспечила Жанна). Так что король теперь каждый вечер два часа проводил у графини, где и работал. И эта ветреная женщина подавала ему решительные, умные советы по вопросам политики. И д’Эгильон стал самым верным союзником Жанны.

Обживалась Дюбарри и в армейской среде, где служил ее деверь – Николай Дюбарри. Она бывала на маневрах и смотрах. Дюмурье писал: «Здесь-то я с прискорбием увидел, как старый французский король унижал себя в глазах своей армии, стоя с непокрытой головой у великолепного фаэтона, в котором показывала себя его фаворитка».

Армия видела это. И делала выводы. Вплоть до того, что один из полков, беотийский, встретясь с Дюбарри, отдал ей воинскую честь, как королю. Шуазель пытался по этому поводу поднять скандал, чем вызвал недовольство короля, который ничего криминального в этом не увидел.

Герцог д’Эгильон. Неизвестный художник

Жанна не понимала ненависть Шуазеля – она даже готова была его временами простить, но герцог закусил удила. Хотя и мог еще спасти свою карьеру, ибо Дюбарри по своему характеру была мирна, уживчива, покладиста. Она не стремилась к политической роли и желала лишь спокойно и привольно жить в качестве фаворитки.

А этот титул уже очень много значил. Недаром, когда Жан Дюбарри по просьбе Жанны сделал последнюю попытку примириться с Шуазелем, то он сказал племяннику министра афористичную угрозу: «Шуазелю не следовало бы забывать, что не министры выгоняют любовниц, а любовницы выгоняют министров».

Это понимали другие. Недаром дочь Людовика XV принцесса Аделасуа периодически доходила до желания возвести Дюбарри на королевский престол.

Понимал это и король, отдавшийся своей любви со всем пылом юноши и пониманием старика, что это – его последняя страсть.

Он дарит Жанне прелестное имение Лувесцены, дабы она могла быть поближе к нему во время его пребывания в Марли. Этот замок-павильон обошелся королю всего в 500 тысяч франков. Недорого по королевским масштабам, но Дюбарри и не обладала страстью к беспредельному мотовству (каждый месяц 1‐го числа она получала всего по 5 тыс. луидоров, т. е. где-то порядка 120 тыс. франков для содержания своего дома и для приема короля). Тем не менее, обладая природным вкусом и фантазией, она превратила свой замок ценой не таких уж больших трат в изящную, прелестную бомбаньерку – с ломким фарфором, черными статуэтками с глазами из жемчуга, с алмазными кольцами; с залами, украшенными слоновой костью и черным деревом, с кашемировыми и индийскими коврами, персидскими тканями, зеркальными будуарами; с неграми с красными зонтиками, с огненными сенегальскими попугаями, с блеском драгоценных камней, льющих свой свет со всех сторон.

Здесь графиня изощряла свое безудержное воображение. Здесь она была у себя дома. Здесь она каждый вечер ожидала к себе на ужин короля, являвшегося с удовольствием и забывавшего при этом всяческий этикет.

Дюбарри приглашала сюда очень избранных – и на некоторых билетах собственноручно приписывала: «король почтит ужин своим присутствием». Эта фраза ломала барьер отчужденности раз от разу все успешнее – и в конце концов получить приглашение от графини станет немалой честью.

Здесь, у себя, она была наиболее естественной: веселой, гостеприимной, иногда немного злоязычной, что также нравилось королю. Впрочем, ему в ней нравилось все.

Нравилось, что сегодня она – в красивом наряде креолки, и маленький негр, весь в золоте, пурпуровым зонтиком защищает от непогоды; что завтра – она убирает лентами и всяческими безделушками своих любимых собачек; что ее радует крошечный попугай; что она является пастушкой, чтобы предложить ему букет цветов или чашку молока.

Его пример стал другим наукой. И вскоре уже принцы крови первые потянулись в ее замок, дабы повеселиться в свое удовольствие и на глазах у короля. А за ними – и остальные. Не все, но многие.

Шли годы. Людовик XV стремительно старел. Скука, снедавшая его с юности, разливалась зловещим половодьем. На истомленных чертах короля отпечатались опустошительные следы времени. Рассеянный образ жизни давал о себе знать – начали случаться припадки забытья, ослабевал ум, весь организм разрушался.

А вокруг умирали друзья юности, что еще более ввергало короля в неизбывную меланхолию. Враги советовали ему как можно больше бывать на воздухе, кататься. Но и это не доставляло радости – ранее прекрасный наездник, он теперь лишь по скамеечке мог взобраться на лошадь. Езда в карете его утомляла – его укачивало. Он говорил крайне мало. Глаза отказывали – он уже не видел на расстоянии в несколько шагов, подступала глухота – он стал плохо слышать. Ему запретили пить шампанское, советовали не общаться с дамами – даже словесно, если разговор будет наедине.

Его единственным развлечением осталась Дюбарри, ее