Однако для Ирины я раздвинула ширму, сделала ей укромный уголок в покоях. Горничная принесла синее платье, и мы с нею вдвоем помогли Ирине облачиться. Закончив, мы убрали ширму. Царь наконец сподобился одеться. На нем был алый бархатный плащ, красный камзол с серебряной вышивкой; слуги обували его в нарядные туфли, расшитые вдоль швов сверкающими рубинами. Царь повернулся, неодобрительно оглядел Ирину и приказал:

— Все вон.

И мне пришлось уйти. Я оглянулась на нее у самых дверей, однако напуганной она мне не показалась. Она уверенно смотрела в глаза своему мужу — моя тихая, холодная девочка с бесстрастным лицом.

Немного погодя царь с царицей вышли. И платье совсем изменилось. Оно стало просторнее, будто бы скроено пошире, и синий цвет перетекал от глубокого оттенка у талии к бледно-серому на подоле, а из-под него топорщились пышные нижние юбки, и по каждому подолу вилась серебряная вышивка с рубинами, которые подмигивали мне, словно намекая: нас-то не ты пришила! В руках Ирина держала свой ларец. Длинные рукава сделались газовыми, как летняя вуаль, и вдоль витиеватых узоров, что испещряли рукава, тоже рассыпались алые камешки. Точно капли крови, брызнувшей с алого царского плаща. Платье это шилось так же, как вышивалась скатерть — тяжким трудом да моими хворями. Я-то знала, сколько вложила и того и другого. И знала, чего стоит то платье, в которое царь облачил Ирину. И лучше бы мне не знать, чем за этот наряд будет уплачено.

* * *

Ванда с Сергеем ушли вниз помогать со свадьбой. Они и меня спросили, не хочу ли я с ними, но я сказал, что нет. Там уж очень все шумное и народу много. Я и не думал, что в целом мире наберется столько народу. Поэтому я сказал им: «Ой, нет-нет-нет», — и они неволить меня не стали. Но солнце начало клониться к горизонту, и мне сделалось не по себе одному в комнате. Я ведь сидел тут один-одинешенек, даже коз тут не было, и Ванда с Сергеем куда-то запропастились. А ну как они снова ушли? Вдруг кто-нибудь кинулся их искать, вот они и удрали? И наверху в доме ни одной души не было. Я открыл окно, высунулся наружу и поглядел вниз. Там ходило много народу и лошади стояли. Но внизу уже совсем стемнело, и хотя в окно еще светило солнце, я ни одного лица не мог различить. Сергея и Ванды я не увидел. Там вроде мелькнула какая-то женщина с золотистыми волосами, но кто ее знает — может, это и не Ванда вовсе.

Я засунулся назад. В доме сделалось так шумно и многолюдно, что хоть плачь. Я и окно закрыл, но не помогло. От камина шел шум и от дверей. И все громче, громче, а потом музыка заиграла. Громкая такая музыка, и гости пустились в пляс. У меня эта музыка аж в ногах отдавалась, не только в ушах. Я сел на кровать, уткнулся лицом в колени и заткнул уши. И даже так я ее чувствовал, эту музыку, — как от нее весь дом ходуном ходит.

И так все время. Снаружи стало темно, и я уже по правде испугался. Потому что не могут же Ванда с Сергеем по доброй воле торчать посреди этого грохота. А значит, с ними приключилась беда. Я притиснул лицо к коленкам, а руками обхватил голову. И тут в дверь постучали. Я не сказал «войдите», а то руки бы пришлось отнимать от головы. Но в дверь все равно вошли. Это оказалась панова Мандельштам.

— Стефан, как ты тут? — спросила она.

То есть она правда пришла узнать, как я тут, но и еще зачем-то кроме этого. Она еще о чем-то думала. Но я ей не ответил и головы от колен не поднял, и только тогда она и впрямь забеспокоилась, как я тут. И тогда она подошла к столу, взяла ту свечу, что оставила нам, и оторвала от нее пару больших кусков воска. Она подула на воск, чтобы остыл, и сказала:

— Вот, Стефан, заткни уши воском.

Я решил, что она дело предлагает, на чуть-чуть отнял руки и схватил воск. Он все еще был мягкий и теплый. Я затолкал его в ухо, и он там утрамбовался как надо. Когда воск остыл, оказалось, что в этом ухе музыка уже не так громыхает. В теле она еще отдается, но хотя бы я ее слышу меньше. Я очень обрадовался и быстро запихнул комок воска во второе ухо. И это тоже помогло.

Панова Мандельштам положила руку мне на затылок и погладила меня по голове. Мне это понравилось. Но она уже задумалась о чем-то своем. Она все озиралась, будто искала кого-то и тревожилась.

— А Ванда с Сергеем как? — спросил я, вспомнив, что я ведь тоже тревожился. Просто я очень обрадовался, что музыка поутихла, и сперва позабыл о своих тревогах.

— Все хорошо, они там, внизу, — сказала Панова Мандельштам. Голос ее звучал чудно из-за воска, но я разбирал, что она говорит.

У меня, значит, все наладилось, и тревожиться стало не о чем. А она по-прежнему тревожилась. Поэтому я спросил ее:

— А что вы ищете?

Она постояла, озираясь, и обернулась ко мне:

— Надо же, я забыла. До чего глупо, верно? — Панова Мандельштам улыбалась, но не по-настоящему. Так не улыбаются. — Хочешь, пойдем вниз, поешь миндального печенья?

Я слыхом не слыхивал про такие печенья, но раз уж все терпят этот грохот, чтобы его поесть, значит, оно вкусное. Жалко только, что Панова Мандельштам не нашла, что она там забыла. И я ей ничем не пригодился.

— Ладно, — ответил я. — Попробую.

Она протянула мне руку, и я взялся за нее, и мы вместе спустились вниз. Шум стал громче, но не сильно, я боялся, что будет хуже. Почему-то чем ближе мы подходили, тем меньше музыка дробила мне зубы. Я теперь уже слышал не грохот, а саму музыку, и гости пели, только слов я из-за воска не различал. Голоса у них были счастливые. Панова Мандельштам привела меня в большую комнату: большую и полную мужчин. Я сперва перепугался, потому что многие из тех мужчин раскраснелись и громко галдели, и от них несло выпивкой. Но они были не злые. Они улыбались, и хохотали, и танцевали все вместе, держась за руки. Они вроде как водили хоровод, только у них не очень-то получалось — места не хватало, они толкались и все время налетали друг на друга, но им это даже нравилось. Я вспомнила, как мы наверху держались за руки с Вандой и Сергеем, — вот и у них, наверное, что-то похожее. Сергей тоже был в кругу, а в середине круга плясал молодой парень, и все по очереди выходили в середину и отплясывали с ним.

Мы пошли в соседнюю комнату, и там танцевали женщины. В середине круга плясала девушка в красном платье с блестящими серебряными узорами. У нее была вуаль — длинная, до самого пола. Девушка смеялась. Она была прямо писаная красавица. Панова Мандельштам отвела меня к столу возле стены. Там стояли пустые стулья, а на столе была тарелка с печеньями — такими сладкими, такими воздушными, будто кто-то запек облако. Панова Мандельштам подсунула мне эту тарелку и еще другую еду, очень много еды: толстые шматы мягкого мяса — я такого и не пробовал, а панова Мандельштам сказала, это говядина, — и жареного цыпленка, и рыбу, и картошку, и морковку, и вареники, и еще какие-то маленькие зеленые овощи, и ломтище золотистого сладкого хлеба. Я уселся на стул и как давай есть: и ел, и ел, и ел. Все вокруг были довольные, и я тоже, а панова Мандельштам нет. Она сидела рядом и все посматривала по сторонам — искала что-то только ей ведомое. Только этого чего-то тут не было. К ней подходили люди, заводили разговоры, и она ненадолго отвлекалась и забывала, что ищет что-то. Но человек уходил, она снова вспоминала и опять принималась смотреть по сторонам.