— А зря — сделал бы тебя начальником городской охраны! Карьера все-таки! Размах! — подразнил Дако, отошел.

«Господи, что же сейчас взбредет ему в голову?.. — как обожженные кусочки бумаги на сильном ветре, вертелись опаски в голове Джин. — Чего ждать?.. До смерти страшно…»

Гремлин отмолчался. Дако приблизился к Джин.

— Все-таки щедрый подарок ты мне подготовил, Аксель. Взамен — хорошенько покути в «Вавилоне», развейся несколько дней. Все за мой счет. А как нагуляешься — не забудь заглянуть ко мне: есть одно дельце как раз по твоей душе. Что же насчет денег, то черт бы с ними — это простая бумага, в конце концов, — смотрел все время в глаза, лоб плененной матери, на детей не обращал внимания, будто их тут и не было вовсе — так, поставили в нагрузку, для фона. Затем начал: — Что же с вами делать? Хм… что за взгляд! Никак готовишься выцарапать глаза?.. Ух, острый, как нож! А мне нравится! Есть в нем что-то! Ей-богу, что-то есть! — и с ражем, напором, горячо задышав той в лицо: — Но сейчас я не советую тебе так смотреть на меня, потому что я… — сложил пальцы ножницами, пощелкал у нее над головой, проговаривая «чик-чик», — могу оборвать твою никчемную жизнь. И деткам тоже. Понимаешь, какая штука получается: здесь ваши судьбы — мои. Они принадлежат мне! МНЕ! Это ясно? Если ты надеешься выжить — придется слушаться МЕНЯ! Поэтому присмири свои глазенки, не доводи до греха…

— Я предупредил ее, что она может стать вашей наложницей, если понравится. Детей можно продать… — заголосил позади Гремлин.

— Не смейте!.. Только пальцем троньте!.. — факелом вспыхнула Джин, крепче обняла дочку. Клер дрогнула, оробела, согнулась над братом, как дерево в шторм. Бобби, лучше взрослых ощущая нарастающий накал, задумал дергаться, укать.

Дако, улыбнувшись, положил тяжелую руку многодетной матери на плечо.

— Тс-с-с… Спокойно… — Потом теплее: — Это уже решать не ему. Не бойся, ладно?.. Лучше скажи: как тебя зовут? А то даже не познакомились толком…

Джин вначале растерялась — слишком уж быстро поменялось настроение у «короля», но имя все-таки назвала:

— Джин… — и назвала имена детей: — Это Клер и Бобби…

— Рад, — лаконично ответил Дако, элегантно взял за оба запястья. Та вырываться не стала — мысли за жизни ребятишек тупили боевой характер, а решила переступить через себя, перетерпеть. Главарь Грима долго трогал и осматривал пальцы, ногти, ладони. Наконец спросил, щурясь: — Чем занималась до сегодняшнего дня? Охотилась? Убивала? Может быть, тяжести носила? Что? — добавил, растолковывая: — Руки у тебя натруженные, затертые, в загрубелых мозолях — среди женщин такие нелегко отыскать: одни изнеженные, гладкие до тошноты, никогда не знавшие тяжелой работы. Да, в общем-то, и многие мужчины уже не те. Позор, а не добытчики.

— Я с дочкой ухаживала за огородом, убиралась дома, шила вещи. Много копала, когда муж делал колодец, бывало — помогала ему стелить крышу, класть половицы, — слова выходили из нее легко, как в обществе гипнотизера.

— Это хорошо, — похвально покачал головой, — значит, знаешь, что такое труд. Это замечательно… — и сразу распорядился: — Пойдешь ко мне уборщицей в кабинет. У меня дикий беспорядок. Аксель не даст соврать, — кивнул на Гремлина, — работы много, но зато никто не тронет. Все дни — у меня, а по средам и пятницам — в баре. Их немало. В каком конкретно — покажу завтра. Если будешь работать добросовестно и не сачковать — сохраняешь себе и своим детям жизнь, стабильно получаешь еду, воду и возможность помыться. По-моему — райские условия, — покашлял, зажевал нижнюю губу. Глаза омрачились, зрачки сузились до размеров соринки. — Теперь о детях. Извини, Джин, но продержать их у себя смогу совсем недолго: может, до вторника, может, до четверга — не знаю, как карты лягут. Они — бизнес, пойми правильно, обыкновенный товар. Нам со дня на день сугубо в деловых целях должен нанести визит очень важный человек. Он как раз… специализируется по этой части. Полагаю, его заинтересует мое предложение… — заметив, как Джин чернеет лицом, прибавил металлически, как будто словестно вбивая гвозди: — Вдобавок один совсем кроха, ничего не может, будет постоянно реветь, вторая — тоже особо не озолотит, а мне не нужны бездельники и трутни. В «Вавилоне» кто не приносит доход — оказывается за стеной. Это не «Муравейник», живущий, по сути, на птичьих правах и с подачи моего необъятно доброго сердца. Да и налоги с них божеские, можно сказать символические. Однако я — не благодетель и не святоша. Живу по железному закону книги джунглей: «Ты — мне, я — тебе». И город соблюдает его неукоснительно.

Джин свалилась на колени, взмолилась, забила по сердцу:

— Умоляю, оставьте их при мне! Я буду работать за троих! И днем, и ночью без всякого отдыха!.. Только не забирайте моих детей!..

Дако опустил на нее ничего не выражающий, студеный взгляд, строго повелел:

— Встань немедленно! Я не поведусь на эти выходки! Ты и так и этак будешь пахать за троих и за десятерых, если потребуется! А с детишками у тебя еще пока есть возможность видеться. Вот и пользуйся ею, раз дают!.. — Затем загудел своему покорному прислужнику: — Тащи их за мной… Довольно с меня этого нытья…

— Умоляю!! Умоляю вас!.. — выла Джин, отбивалась от загребущих рук Гремлина. Дети зарыдали, ожили прежде безразличные ко всему стены. — Прошу вас!..

Но Дако, непреклонен, не слушал слов, оставался равнодушен к слезам, к стенаниям, к мольбе, как ледяная статуя. А потом, в грубой форме попросив Гремлина поторопиться, — вышел в коридор, перезваниваясь цепями. Джин долго и упорно сопротивлялась, не подпускала к детям, царапалась, била кулаками, локтями, но ей заломили руки и ударили головой об невымытый, с тараканами, пол. Сознание пошатнулось, закружилось, к горлу попросилась рвота. Она что-то кричала Клер и Бобби, слышала в ответ недостижимо далекие, любимые голоса, ураганом пролетающие крики помощи, но следом пробилась острая боль в шее — и все оборвалось…

Чернота. Тишь. Бесконечность.

Суббота, 17 сентября 2016 года

Домой летел на крыльях ветра. Торопился. Скорее бы домой — к жене, детишкам, горячему чаю, родимому уюту. Не терпится переодеться в домашнее, порадовать находками, всех обнять, перецеловать, всласть наговориться обо всем на свете. Как же соскучился — будто целую жизнь прожил на чужбине, оторванно, дикарем. И даже не верилось: не тащит на плече Дин, без пойманных пуль, топаю сам — целый, живой, невредимый. Вот только бы уже дойти, напоследок ни во что не встрять, никуда не наступить, не провалиться — и у порога, постучав в дверь, сказать: «Открывайте, сони, отец ваш вернулся!..» Секунду эту ждал с придыханием, с душевным пожаром, как неземного чуда…

Светлело. Ночь отступала неспешно, черепашьими шагами. Было холодно. Небо понемножку просыпалось, стряхивало мрак, разливалось кровью. На нем еще не рождались полнотелые облака, не скользили птицы. Знакомые дали таились за кудрявой мглой, не тревожились ветром. Он где-то сладко спал, бездельник, махнул на все невидимой рукой. А вокруг — ни души, ни шороха. Одни камни шуршали под ногами, да редко бухтели в ямках лужи, отбурлившие свой недолгий век.