«Третий остался», — отсчитал в душе.

Из комнаты голос:

— Что у вас за шум там? Нашли его? — и стих. Опять грохотание, торопливые, едва не переходящие на бег, шажки.

С оставшимся адептом мы столкнулись лоб в лоб в коридоре. Для единственного и решающего удара мне не хватило полмига — «Бес» оказался не промах, не растерялся, отвел от гибели глотку в нужную сторону и, схватив меня в охапку, со свирепостью втолкнул в туалет. Падение пришлось на унитаз, нож выпал, поясницу прострелило колючей болью, глаза засветило белью. Пробовал нащупать клинок — хватал осколки, крошки — что угодно, кроме оружия. Выиграв инициативу, сектант заревел медведем, накинулся верхом, начал душить. Натянув канатами жилы, хрипя, краснея, я изловчился, отвесил коленом в пах, сбросил с себя гору и, не давая опомниться или позвать на помощь, — в бачок головой. Лопнула крепчайшая керамика, глуховато рассыпалась по кафелю. Безбожник завыл мулом, опешил, сгорбился, слепо замахал локтями. Я оборвал уродливую жизнь зверя — вдребезги разбил о темя крышку. Тот развалился, испустил нечистый дух.

— Все… все… — с шумом выбрасывая воздух из ноздрей, с расстояниями в словах проговорил я, задвигал горячей грудью. В ней — пожар, ад. Тело не отпускала трясучка, спина разваливалась на части, шею жгло, нарывало — наверняка поцарапало ногтями. И, подняв нож: — Теперь пора выбираться, время не ждет…

Раскачиваясь — отряхнулся, собрал пожитки, прокрался к выходу, выглянул: на площадке тишина: никто не слышал развернувшейся бойни.

— Лестницей пойду… — решил я и, походив глазами по темно-зеленым стенам, раскрашенным оккультными символами и знаками, марш-марш по ступеням.

* * *

Тем временем мучения семьи Курта продолжались. Утром Джин с детьми доставили в Грим, сняли респираторы и выгнали из машины. Этот порочный город и крупнейший центр торговли в Истлевших Землях она узнала почти сразу, побыв в нем буквально первую минуту: затхлость, грязь, гомон, ругань и страшная прель от навеса — даже люди издалека, никогда не бывавшие внутри, без подсказок поймут, о чем именно это говорит. И, с беспокойно дремлющим Бобби на руках и затравленной до грани, по-старушечьи ссутуленной дочерью рядом, поняла в тот миг, глубоко, отчетливо осознала: ад для них только начинается, но не библейский, привранный и загробный, а реальный, человечий, несравнимый по жестокости ни с каким иным. Дальше их, как рабов, без отдыха повели к громадному гаражу, откуда выбегали гремучие ругательства и рокотание сварки. Смотреть по сторонам запретили вплоть до рукоприкладства — только вперед, в спину главному мучителю и безумцу Гремлину. Он триумфатором, едва ли не светясь от чувства собственного величия и вседозволенности, чванно вышагивал впереди, качал сухими обезьяньими руками, беспричинно мог закружиться в танце, погрозить своим людям пистолетом, грубо потребовать тишины, когда все молчали, часто говорил сам с собой, неправильно, с абсолютным отхождением от истин и матерными вставками цитировал Библию. Весь его апломб, поведение и показная напыщенность были подчеркивание статуса, ожидание щедрых почестей от хозяина за выслугу и хорошую работу.

«Тощая свинья… — с испепеляющим гневом думала Джин и сама же страшилась разгуливающейся бури в сердце, — когда мой муж до тебя доберется — а он, клянусь тебе, обязательно это сделает, — ты будешь умолять о быстрой смерти… Скотина убогая!.. И за дом наш, и за детей — за все расплатишься!.. Кровью своей расплатишься…»

На подходе Гремлин, вдохновленный содержанием священного писания, ударился в наставления:

— Ничего, мартышки, вам здесь… кхм… понравится! Считайте, что в номере люкс. Ведь гостеприимство — изюминка Грима, верно? А нам, сука, важно видеть улыбки людей, довольство сервисом, радости… как по учению Спасителя, верно? — голос сладок, льстив, но смысл ядовит и смертоносен, словно жало скорпиона. — А все пережитое… кхм… ерунда, терния к просветлению… — посмеялся и, глянув на Джин через плечо: — Сейчас ты меня ненавидишь, хочешь отобрать оружие и прострелить черепушку… Я чувствую это на своем затылке, коже… — постучал по шее, — но потом, совсем скоро, скажешь мне «спасибо», потому что избавил вас от бренности бытия, от мира вещей, заставил задуматься на насущные темы жизни — о душе, о смерти, об очищении. А дом — ничто, пустота… Тлен и ветер… — и утонул в шакальем хохоте.

Джин не отвечала — смыкала от своей слабости до боли зубы, копила набирающуюся злобу, чтобы однажды выплакаться, излечиться. Мысли, какие и залетали в голову, — лишь о Курте, о надежде на свободу, о желании поскорее забыть весь окружающий ужас.

В гараже Гремлин дал механикам указание завезти, осмотреть, заправить и привести в божеский вид машины и дальше — вместе с пленниками к черному ходу. Там спустился с ними по длинной лестнице, проводил по темному, в лужах, коридору, освещенному двумя моргающими лампами, до двери подсобного помещения, открыл и, сбросив маску добросердечности, — втолкнул. Джин, чуть не уронив ребенка, повалилась на мокрый холодный пол с шуршащими тараканами, Клер — в шаге, ударилась коленкой, заплакала. Звонко заревел и пробудившийся Бобби. Мать, готовая завыть волчицей, не подпуская к глазам слезы, обняла детей, забормотала слова утешения. Но они получались обессиленными, глухими, не волновали маленькие сердца, не могли защитить от кошмаров, подарить спасение. Да и заменят ли сейчас эти ненужные речи ребятишкам родимый дом? Вернут им детство, воспоминания, смех, теплые кровати и запахи свежей пищи?

Гремлин, выставив безмолвную стражу снаружи камеры, зашел лично, брезгливо осмотрел место заточения, уронил колкий взгляд на беспомощных женщин и одного подрастающего кормильца, процедил:

— Можете привыкать к новым апартаментам. Я же обещал вам… кхм… люкс… — побродил вперед-назад, хрустя насекомыми, точно хворостом. В тоне — озноб и иглы, стремление запугать, деморализовать, растоптать волю. Потом остановился, театрально повернулся на мысках и, с каким-то изуверским наслаждением пронаблюдав за многоголосым плачем Бобби и Клер, подошел к матери семейства, отбросил полы плаща, присел на корточки, желчно зашумел в ухо: — Теперь у тебя, тварь, две… кхм… дорожки: первая — моему хозяину ты приходишься по вкусу и он забирает тебя к себе отрабатывать долги в качестве наложницы, а детей, если получится, продает нужным людям, и вторая, нехорошая — ни ты, ни твой выводок никому не нужны и вас… кхм… впрочем, ты знаешь. Держать три лишних рта — расточительство, сама, наверное, понимаешь. Так что молись, католичка… Упорно молись, коленопреклоненно-о! Молитва творит чудеса! Тебе ли не знать! И мой тебе совет, любящая мамочка: хоть ноги моему хозяину целуй, но расположения добейся. В твоих же интересах… — вульгарно прошелся по завянувшему от душевных потрясений лицу разрезанным надвое языком, оскалился, улыбнулся, посверкивая своим драконьим зрачком. Джин в омерзении подалась вправо, стерла смрадные слюни со щеки. По заострившемуся подбородку и узкой шее пронесся приступ отвращения, глаза хищнически разгорелись, как у совы в сумеречном лесу, брови закруглились, к вискам побежала кровь. А Гремлин, поднимаясь, загнусавил с хохмой: — Сладкая у тебя кожа… жаль, если протянешь тут ноги. Я буду грустить. Правда… — на выходе, не поворачиваясь, добавил громко: — Через час за вами вернусь, принесу еды и воды. Обживайтесь пока и остерегайтесь тараканов — они тут уж очень… кхм… падкие на человеческую плоть. До вас двое торговцев не продержались и недели — искусали насмерть. Подумать только: «Искусали тараканы!» — и смешно, и жутко, да? Но лично я с этого ржал долго! Прямо-таки не мог остановиться, представляете?.. В общем, рекомендую спать стоя и чаще ощупывать лоб! Надеюсь, про побег не думаешь, а? Нет? Ха-ха… правильно, вытряхни через ухо — глупая затея: застрелят как последнюю собаку. Орать и звать на помощь тоже не стоит: услышат парни сверху — испортят органы и не посмотрят, что женщина. Да и надо ли винить их за это, верно? Все-таки это их работа… — перекривился в ухмылке и разъяснил: — Кхм… машины чинить-варить, имею в виду. Хотя и в избиениях они знают… кхм… толк. Ну, наслаждайтесь комфортом, не буду мешать!..