Бульк… ульк… ульк…

— Ничего-ничего, дойду без привалов — сил хватит… Да и дорожка хоженая, сама идти помогает, будто околдованная. Места опять же знаю — не потеряюсь и с пути не собьюсь… — на ходу, пыхтя, приговаривал я, промокал рукавом испарину на лбу. Натертые рюкзаком и винтовочным ремнем плечи горели, шея затекла, икры резало ножами, а умаянное тело требовало отдыха, трещало по швам от перенапряжения, точно простыня. — Ладно, главное, из Нелема выбрался — вот где попотеть-то пришлось изрядно, а теперь — ерунда! Дотащиться лишь осталось, доплестись… — приостановился, перевел дух, размялся и, отсморкавшись, вложил винтовку в левую руку, продолжил ход. Провиант за спиной озорно позвенел, затрясся, как школьный инвентарь, зашуршал целлофаном. — Раньше такие расстояния влет проходил, смеясь, — молодой был — сейчас что-то одышка начала выскакивать, зараза, да и запал уже не тот…

Через часок-полтора наконец-то удачливо сошел с 41-й трассы, с каким-то детским восторгом спустился в кювет и окунулся в туманный выпаленный лес. Минуты не прошло, а уже весь измок, как водолаз, — лицо омыло прохладой, освежило запотелые щеки, лоб, по бровям забегали росинки. В нос запросился запах хлорки, ацетона, обгорелой кожи и шерсти, вышпаренной древесины. Набросил капюшон — на всякий случай, если где-нибудь наверху остались опасные капли, огляделся: все в седом дымке, глаза сточишь, а не проглядишь. Потом прощупалась охотничья тропинка, из памяти вынырнули ее коварные извивы, захрустели палые ветви, сбитые кислотным дождем, зачавкала глина — музыка для ушей, весточка, что скоро буду дома. И плевать на изгрязненные полы плаща, на налипшую грязь и обувь, ждущую экзекуции, — впереди любимый очаг, кров, остальное — мелочи жизни, шелуха.

«Желудок скулит по-волчьи, колет — знает, паразит, скоро накормят! — закружилась шутка на уме. — Отвык от домашней еды, как заключенный!.. А еще покурить невмоготу… да нечем только…»

Из выгоревшего леса вышел осторожным охотником, пригнутым, с взведенной винтовочкой у плеча — поблизости нередко можно повстречать лихого зверя. Слева, недалеко, укрываясь за травой, темнела лесопилка, жалостно поскрипывала крышей, оконными рамами. Отчего-то помалкивал тамошний новый хозяин — труженик-мясодер, — наверно подустал, бедняга, варганить берлогу и счастливо похрюкивает в ней, а может, загодя учуяв непогоду, — и вовсе забросил, подыскал другое временное укрытие. Справа красовался плешивый пригорок, а за ним — одинокий пруд, опоясанный никлым камышом. Такое все близкое, сердечное, породнившееся за столько лет — возвращаешься сюда, и как-то не замечается ни перетравленная земля, ни убогий, ущербленный вид: куда-то все девается, словно по волшебству. И думай: или «глаз замылился», или просто-напросто привык — теперь уж, пожалуй, и не разберешь.

Перед зарослями пруда, на узкой тропе, увидел отпечатавшиеся во влажной почве следы лап потрошителя. Присел, осмотрел, хмыкнул — следы свежие, бывал недавно: навскидку два-три часа назад. Одинешенек, без стаи — отпечатки только его, других поблизости не наблюдается.

— Надо Джин предупредить, чтобы начеку была, когда из дома выходит, и за детьми в оба глаза приглядывала… — раздумчиво обмолвился я и вытянулся, озираясь: тишина держится, ушел давно хищник, нет тут никого. А себе с грустью, пропадая в воспоминаниях: «Дину бы сказал сейчас — подорвался бы пулей, и, что называется, ждите к ужину: пока всю округу не перероет в поисках, как землеройка, — не вернется. Эх, старина!.. Надеюсь, не двинулся ты в путь, а то в гости к тебе засобирался…»

На склон вблизи дома буквально взлетел, отдышался, вскинул переполненные радостью глаза и — смертельно опалился, кубарем свалился с небес: жилища больше не существовало — одно безобразное пожарище, руины. Уцелевшая правая стена, в опалинах, разводах сажи, накренилась, чернело выбитое окно на кухню, крыша обвалилась, частоколами встали затупленные балки, коксованные опоры. Нефтью натекли поблизости смытые кислотным ливнем копоть, шквара, угли, изъеденные обрывки одежды. А дальше — разоренный огнищем сарай, растерзанная теплица, скважина. Беспощадно разгромлен нечеловеческий труд, стерта память, уничтожен священный оазис, куда всегда хотел возвращаться…

С плеч сам собой свалился рюкзак, руки омертвели, отпустили винтовку, уронили в траву, повисли, бескостные, хлыстами. Ноги вмиг старчески одряхлели, потащили вперед пораженное, непослушное тело, будто поеденное неисцелимой болезнью, на полпули подкосились, свалились, парализованные, коленями в грязь. Обесцветился перед глазами мир, угас весь свет, золой осыпалось солнце. В мыслях — трясучая бездна, вихри, раздор и сумрак: не за что цепляться, нечем жить, некем дорожить, некого молить. Отобраны грезы, перечеркнуто прошлое, размыто будущее. Одни за другими летели из тьмы изодранные картинки семьи, дней минувших. Душа плакала, корчилась в муках, а в сердце — бушевала война, гейзерами вышвыривалась в вены кровь. В нем схлестнулись две стихии — огонь и лед: слепая ярость и холодное отчаянье. Одной нужна месть, чьи-то смерти, боль, второй — замерзание, бездействие, разложение. И давит сверху груз, укладывает к земле, как в гроб, и льются слезы по щекам, раскаленные, лавовые. А по спине — знобкий пот, трещат от потрясений, от смятения кости. Силился крикнуть, но в горле ком…

— Господи, как же так?!. Милые, родные, любимые… нет!.. Нет!!. Что случилось?.. Кто ответит мне!!. Кто!!. — хрипел я в нерасцветшее нагое небо, гневливо мял кулаками расквашенную, невиноватую почву. Голос громом раскатывался над округой, гас в поднебесье, во тьме. И разум, отрезвев, отвечал, усмирял, тряс за плечи: «Поднимайся! Сейчас же поднимайся! Надо все осмотреть, во всем разобраться, сложить все воедино! Нельзя бросаться в панику, нельзя опускать руки! Не смей думать об их гибели! Не смей! Не смей! Не имеешь права!..»

И ужас прошел, отдалился. Впервые в жизни понял, что у него, оказывается, тоже есть свой запах — душащий, злотворный, будто собачья пасть. Часто подышав — пачкаными руками стер слезы, пошмыгал, встал, по-пьяному виляя. Земля что движущийся ледник — мотала по сторонам, раскручивалась, вертелась.

— Мой дом… Джин… Клер… Бобби… — плохо соображая, не разбирая дороги, бредил я, словно в жаре. Моргать боялся: закрою веки — и ухожу из реальности в небытие. Там страшно, и темь кругом, и черти. Зовут к себе, в черноту, в пылающую пропасть. И вновь как одержимый: — Джин… Клер… Бобби… это все обман… не может этого быть…

Но тронув стену, измазавшись изгарью, ощущая слабое жжение от впитавшейся кислоты — разом осмыслил, очнулся от сомнамбулы: все по-настоящему, по правде, не мираж.

«Надо внутрь…» — встряхнулось в черепе.

И, оскальзываясь о лужи, споткнувшись на пороге, я вбежал в дом. Голова растрепанная, сам — изгвазданный, раздавленный.

Внутри тарарам, как после бомбежки. Воздух еще держал привкус дыма, чудовищного пламени, пролитого дождя. Ботинки проваливались меж разрушенных огнем половиц, уходили в фундамент, хлипали, топились в наплывшей хляби. Кухня испепелилась полностью, сохранилась только измятая кастрюля, разбитая плита да горелые щепки от стола. Спальня и кладовка — под завалами, туда ни за что не попасть, от детской осталась одна растекшаяся кукла Клер. Попробовал дотянуться — не пускали груды обломков от крыши. И к радости или к горю — страшился думать — нигде не обнаружил ни тел, ни останков, словно тут и не было никого.