было первым в моей рубрике «Портреты». Тогда она занимала лишь угол страницы, еще не расползлась, как сейчас, на всю полосу. И все же мне кажется, что тогда я писал искренне и мои статьи были наполнены бóльшим смыслом. Узнав о том, что Садык-уста вот уже семнадцать лет хранит у себя в тумбочке вырезку из того номера, я, как ни странно, был очень тронут. Возможно, я слишком быстро пил. Фикрет тоже торопился и не замечал перепадов моего настроения. Ему хотелось как можно скорее довести свою историю до конца.

– После завтрака, когда Садык был на кухне, я тихо прошел в его комнату и достал из ящика эту вырезку. Отнес ее наверх, к себе, и внимательно прочитал от начала до конца. Тогда меня ничего не зацепило, и только ночью, когда я не мог уснуть и ходил по своей комнате, вдруг…

Вуаля! То, что я искал, оказалось у меня перед глазами. Удивительно, что это знание всегда, всю мою жизнь было у меня на виду, но я предпочитал оставаться слепым.

Фикрет замолчал, откинулся на спинку стула, подцепил вилкой колечко кальмара и отправил в рот. Его лицо расплылось в самодовольной улыбке. Я, как он и ожидал, подался вперед и спросил:

– И что же это было?

– Мачка!

И Фикрет снова улыбнулся. Я ничего не понял. Почему он улыбается? Его развеселило выражение моего лица? Ну-ка, журналист-расследователь, говорил его взгляд, сообрази, какую связь я установил. Я допил ракы. Как быстро привыкаешь к вкусу аниса и алкоголя. Удивительно: жидкость, которую поначалу можешь пить только мелкими глоточками, потом, когда дело доходит до второго стакана, льется в горло легко, словно вода.

– Мачка, Бурак! Мачка! Не понял, да? Тогда подожди еще немного и послушай. Это ведь ты обнаружил эту связь. Мало того, семнадцать лет назад тебе сказал о ней сам Садык, собственной персоной. Вот, посмотри.

Фикрет достал из кармана клетчатой рубашки с коротким рукавом сложенную вчетверо газетную вырезку. Газетная бумага, хранившаяся в пропахшем одеколоном и лекарствами ящике, пожелтела от времени, строчки на местах сгиба стерлись. Цвета нашей фотографии, сделанной в городской квартире Ширин-ханым на фоне одной из ее картин, поблекли.

Фикрет ткнул пальцем в самый конец интервью.

– Вот здесь. Ты спрашиваешь: где вы жили до того, как переехали в Ускюдар? И он отвечает: в Мачке. Полностью ответ такой: дом родителей госпожи Ширин находился в Мачке.

Я покачал головой. Тут была какая-то ошибка.

– Но мы потом говорили с Нур на эту тему. Она сказала, что ваш дом в Мачке, то есть квартира, в которой теперь живут они с Уфуком, не имеет никакого отношения к Ширин-ханым. Эту квартиру купил ваш отец.

Карие глаза Фикрета сияли.

– Именно так. Наша квартира не имеет никакого отношения к той Мачке, в которой прошло детство бабушки и Садыка.

– Да, конечно, там все сильно изменилось. Когда они были детьми, там были сплошь особняки, многоэтажная застройка появилась позже.

Фикрет усмехнулся. (Нам тем временем снова подлили ракы.) Я не улыбнулся в ответ. Непривычно было видеть его таким веселым. С тех пор как я впервые его увидел, он всегда был символом серьезности. Нур – ветреная и легкомысленная, а Фикрет – трезвомыслящий старший брат. Чокаясь со мной стаканом ракы, он взволнованно повысил голос:

– О чем ты, Бурак? Я же говорю: это не та Мачка. Совершенно разные места. Эта Мачка даже не в Стамбуле! Это городок рядом с Трабзоном[87]! Церковь, священник, икона – все это было в Мачке, в монастыре Сумела[88]. Понял? То-то же! Вот и я так же застыл с открытым ртом, когда до меня дошло. Но подожди, я еще не закончил! Слушай: они и не турки вовсе. Молчи, молчи, подожди. Они оба, и Садык, и Ширин, – самые настоящие понтийские греки![89]

30

В тот момент, когда я включила в столовой свет и увидела перед собой Садыка и бабулю, я была изрядно под кайфом. Незадолго до того я выкурила одна целый косяк. Но подождите возмущаться! Я вовсе не какой-нибудь торчок, готовый сворачивать косяки в любое время суток. И если в этот праздник я привезла с собой немножко травки, то это потому, что собиралась сочинять на острове песни и травка могла поспособствовать вдохновению. Но на этот раз я выкурила косяк не для того, чтобы сочинять. Что правда, то правда. Я сделала это, чтобы заглушить тоску и забыться. Ужасно грустно мне было.

Мы с дядей Уфуком дошли до дома, болтая и смеясь. Может быть, я скорее заставляла себя смеяться над дядиными шутками, но сам он точно развеселился. Может быть, мои слова о том, что я влюбилась, произвели на него такое впечатление? По дороге он задал мне уйму вопросов о моем «мальчике». Когда я сказала, что между нами пока нет ничего серьезного, дядя многозначительно улыбнулся. И начал говорить о том, что любовь прекраснее всего в моем возрасте, что это самое лучшее время для любви, что он бесконечно уважает любовь, и прочее в том же духе. У меня никак не получалось признаться, что влюбилась я вовсе не в мальчика, а во вполне себе взрослого Бурака Гёкче. И чем дольше я не могла в этом признаться, тем очевиднее становилась – в моей собственной голове – ужасная глупость ситуации.

Дядино настроение поднималось, мое падало. Но я не подавала виду. Пока мы спускались с холма Христа, выдумала уйму историй. Например, что мальчик, в которого я влюблена, учится на журналиста. Не очень далеко от истины. Познакомились мы в баре в Кадыкёе, где выступала наша группа. Ложь чистой воды. У него черные курчавые волосы, он носит очки. Это правда. Нравлюсь ли я ему? Это мне пока неизвестно. Тут дядя Уфук улыбнулся, очень по-доброму.

– Ты говоришь, что влюблена в него, испытываешь настолько сильные чувства, – как же может быть, чтобы ты ему не нравилась? Это противоречит законам природы, Селин.

Эти слова должны были бы меня обрадовать, но мне почему-то стало грустно. Возможно, потому, что в этот момент мы открыли нашу калитку и я, несмотря на сумерки, разглядела в окнах столовой какое-то движение. В моей голове снова возникла сцена секса на обеденном столе. Э, мы ведь это проехали, Селин? Они же просто лучшие друзья? Тетя Нур очень одинока, Бурак – ее друг. Нет, тетя Нур распахнула перед Бураком свое кимоно и… и… Меня захлестнули отвращение и ревность. Но еще более высокой волной поднималось другое