вредным последствиям для общества в целом. Дело в том, что как только определенно завистливый человек получает возможность стать судьей, парламентарием или лидером влиятельной политической партии, возникают такие социальные последствия, которые оправдывают изначальное недоверие людей к зависти. Зависть, когда ее намеренно используют в качестве излюбленного инструмента политической стратегии или тактики, резко отличается от той зависти, которая имеет дело преимущественно с бессознательным и от которой зависят бесчисленные мелкие нормы социального контроля, в значительной степени обеспечивающие предсказуемую и приемлемую социальную жизнь.

Разумеется, верно и то, что зависть равным образом может выражаться и в желании сохранить неравенство, и в желании достичь равенства. Ревниво охраняемые привилегии достигших успеха могут быть так же вредны для благосостояния других, как и зависть неудачника. Печально известная практика некоторых профессиональных союзов, особенно в США и Британии, дискриминирующая этнические меньшинства и людей, чьи родственники не связаны с отраслью, а также приносящая вред общественности, лишая ее качественных услуг, – это чистый случай такого типа зависти. Ее также можно обнаружить в профессиональных кругах и в профессиональных ассоциациях. Но тут может иметься существенное различие. Когда высокооплачиваемый специалист, квалифицированный рабочий и т. п. протестуют против того, чтобы к их уровню оплаты приближались люди с более низкой квалификацией, они проявляют ревность, а не настоящую зависть. Они защищают собственную территорию, как это инстинктивно делают животные, когда кто-то нарушает их границы. Поэтому крайне маловероятно, что в вообразимом будущем человек перестанет реагировать на такие вторжения. Мы просто должны учитывать такую форму поведения. Это также форма психологического самоутверждения. «Я заслуживаю уважения, потому что я работал много лет, чтобы оказаться на своем нынешнем месте; я не позволю, чтобы люди перепрыгивали в одну со мной категорию по уровню доходов только потому, что в их профсоюзе больше членов». Если в то же время он настаивает на ограничениях при приеме на работу, такая установка может привести к превращению рынка труда в окостеневшую систему профессиональных каст, что вредно любому современному индустриальному обществу. Общественный эффект такой ревности и жадности обязательно будет выражаться в сдерживании предприимчивости, инновационной деятельности и роста. Однако если квалифицированный человек готов допустить в свою высокооплачиваемую группу любого специалиста с необходимой квалификацией и обижается исключительно на то, что другие, несущие меньшую ответственность и не обладающие его умениями, получают примерно такое же вознаграждение, добившись этого посредством основанного на зависти группового давления, то его протест – это совсем другое дело. Несмотря на то что он защищает собственные интересы, он также настаивает на том, что бóльший потенциал роста имеет такая социально-экономическая система, которая допускает значительную разницу при вознаграждении различных услуг. Наоборот, всякий, кто выступает за общество, не допускающее существенных различий в вознаграждении (а это является целью многих социалистических партий, по крайней мере теоретически), очевидно, предпочитает коллапс экономики необходимости смириться с тем неоспоримым фактом, что в любом обществе всегда будут какие-либо потенциально завистливые члены.

В наших современных обществах применительно к случаям патологической алчности и скупости еще возможно говорить о стяжательстве как о социальном грехе. Но в качестве концептуального представления это больше не имеет смысла. Человек, работающий сверхурочно, чтобы позволить себе что-то, чего желает он или его семья, ни у кого ничего не отбирает. Абсурдно осуждать такого человека, как если бы он был абсолютным монархом, извлекающим из своих подданных последние драгоценные монеты в экономике с постоянным запасом золота или серебра. Как только начинается реальный экономический рост и появляется технология, способная произвести любой товар в количестве, достаточном для удовлетворения спроса на него, алчность и стяжательство как термины социальной критики теряют всякий реальный смысл.

Глава 14. Чувство справедливости и идея равенства

Многие обращали внимание на то, что те чувства и установки, которые жизненно необходимы для существования политической организации общества, – а именно чувства беспристрастности, справедливости и несправедливости – присущи человеку в силу его способности к зависти. Зависть появляется, если в одной местности политическая власть предоставляет торговцу привилегии, которых нет в другой местности; если одного человека подвергают произвольному налогообложению, в то время как другого налогами не облагают. Из политического перетягивания каната между теми, кто принимает законы, и теми, кто должен их исполнять, возникает нечто, похожее на равенство перед законом. Первоначально в интересах властей было сохранить возможность определенного неравенства перед законом, так как это могло быть выгодно в финансовом отношении; кроме того, произвольный контроль, допуская неравное распределение привилегий, обычно приводит к увеличению власти.

Однако постепенно законы стали распространяться и на самих законодателей, и, следовательно, их интерес к равенству перед законом приобрел более личный характер. Но даже в демократических странах по ряду причин имеются исключения из этого правила. Фермеры, профсоюзы, нефтяники и разные профессиональные группы часто обладают особым статусом по отношению к некоторым законам. Однако в общем и целом гражданин современной демократической страны может рассчитывать на равенство перед законом. Его притязания на это гарантированы завистью, которую все его сограждане чувствуют ко всякому, кто теоретически мог бы выиграть от пристрастного отношения к нему, даже если бы выигрыш состоял лишь в чувстве удовольствия могущественного человека от власти, которая дает ему возможность быть несправедливым.

Это в разумной степени предсказуемое равенство перед большинством законов и нормативных актов создает, таким образом, для индивида понятную сферу активности, внутри которой он чувствует себя в безопасности. Итак, в политическом контексте у зависти имеется позитивная и конструктивная «сторожевая» функция.

Однако ситуация меняется, если те самые граждане, которые ревниво и с пользой для общества следят за соблюдением равенства перед законом, требуют от государства, чтобы оно нарушило принцип равенства перед законом применительно к тем немногим гражданам, которым оно дало возможность быть в экономическом (или, возможно, лишь в образовательном) отношении неравными. Тогда оказалось бы, что многие из сторонников равенства совершенно не озабочены установлением подлинного и стабильного равенства возможностей. Возрастающее отторжение фанатичными эгалитаристами в Британии обещавшего подлинное равенство образовательных возможностей закона об образовании 1944 г., который они когда-то приветствовали за его прогрессивность, доказывает, в какой степени апостол равенства способен пренебречь следствиями из своих первоначальных требований.

Несколько лет назад Вернер Кэги, профессор конституционного права из Цюриха, опираясь на труд Фрица Фляйнера «Швейцарское конституционное право» (Bundesstaatsrecht), четко сформулировал опасности, которые несет сдвиг от равенства перед законом к зависти. Он считал, что слово «равенство» слишком долго оставалось табуированным и что критика эгалитаризма не должна ограничиваться налоговым законодательством. Достижение «единообразия» часто отождествлялось с прогрессом. Но «несомненно, кроме всего, чего требует справедливости путем равного отношения к равным, демократическое законотворчество часто превращает неравное