кто был на законных основаниях освобожден от военной службы, обязали платить специальный налог, сопоставимый по величине с потерями, которые несут солдаты срочной службы.

Рессентимент и требование равенства

Связь между этими двумя понятиями сформулирована Шелером вполне однозначно: «Обычно современная эгалитарная доктрина – вне зависимости от того, принимает ли она форму утверждения о фактах, морального требования или и того и другого, – очевидным образом является продуктом рессентимента. Совершенно ясно, что во всех случаях без исключения невинное на вид требование равенства в любой форме, будь то равенство полов, социальное, политическое, религиозное или материальное равенство, на самом деле скрывает исключительно желание в соответствии с выбранной шкалой ценностей понизить тех, кто имеет больше преимуществ, и тех, кто находится в каком-либо отношении выше, и поместить их на уровень тех, кто находится ниже. Во время любой борьбы за власть, все равно – большую или ничтожную, – ни один из участников не считает, что весы благоприятствуют ему. Только тот, кто боится, что проиграет, требует, чтобы это было универсальным принципом. Требование равенства – это всегда спекуляция на падающем рынке. Ведь оно означает закон, согласно которому люди могут быть равны только в отношении тех характеристик, которые имеют наименьшую ценность. «Равенство» как чисто рациональная идея в принципе не в состоянии стимулировать желание, волю или эмоцию. Однако рессентимент, который никогда не бывает благосклонен к высшим ценностям, скрывает свою природу за требованием «равенства»! На самом деле он стремится как минимум к уничтожению всех тех, кто воплощает те высшие идеи, которые разжигают его злобу»[381]:

Шелер подчеркивает, что справедливость как таковая требует не равенства, но лишь «похожего поведения в эквивалентных обстоятельствах». В связи с этим он цитирует Вальтера Ратенау, который однажды сказал: «Идея справедливости основана на зависти», и замечает, что это утверждение верно только для порождаемой рессентиментом фальсификации идеи справедливости, а не для ее истинного содержания[382].

В 1954 г. социолог Ричард Лапьер прояснил по крайней мере один из аспектов так широко распространенного сегодня смешения справедливости и равенства, указав на интенциональные различия «равенства», «беспристрастности» и «справедливости»:

«Не следует смешивать беспристрастность со справедливостью, которая является правовым понятием. Иногда, довольно редко, люди могут быть «равны перед законом», а маленькие дети часто настаивают на полном равенстве, когда делят пирог, торт и прочие материальные ценности. Но в целом равенства редко хотят, нечасто требуют, и в социальных отношениях между человеческими существами его почти невозможно встретить. С другой стороны, беспристрастность встречается повсюду, и на ней всегда настаивают. И беспристрастности можно достичь, хотя и не всегда. «Справедливость» в том смысле, в каком мы будем употреблять этот термин, относится не просто к тому, что законно, а к успешному обеспечению беспристрастности, которое всегда относительно, а не абсолютно».

Лапьер верит, что в долгосрочной перспективе большинство законодательных актов, судебных решений и т. п. стремятся к состоянию беспристрастности, хотя в любой конкретный момент между чувством беспристрастности и законом может и не быть связи[383].

Снова и снова, хотя все равно недостаточно часто, появляются официальные заявления Церкви, отражающие понимание того, что требования равенства и социальной справедливости легко превращаются в завистливые требования. Так, около 15 лет назад группа американских протестантских деноминаций заявила: «Резко выраженные различия между богатыми и бедными в нашем обществе угрожают разрушить чувство товарищества, подорвать принцип равенства возможностей и представляют опасность для политических институтов общества, осознающего свою ответственность».

Эти обтекаемые выражения не поддаются однозначной интерпретации. Однако существенное значение имеет следующая фраза: «Те, кто извлекает выгоду из такого неравенства, склонны обманывать себя, если они пытаются оправдать собственные привилегии, так же как другие могут обманывать себя, отказываясь признать завистью свои чувства по отношению к тем, кто больше зарабатывает или более удачлив».

Чтобы преодолеть эту дилемму, заявление призывает к неконкретизированным мерам, направленным против любого неравенства, враждебного «широкому представлению о справедливости и благосостоянии общества». Однако оно не дает рекомендаций, как можно сформировать на основании таких представлений «справедливую» финансовую и социальную политику[384].

Свобода и равенство

Г. Зиммель ранее указывал на неизбежную нестабильность взаимоотношений свободы и равенства: «Там, где царит всеобщая свобода, в той же мере существует и равенство: ведь свобода просто постулирует отсутствие власти. …Однако равенство, которое в связи с этим кажется… первым следствием свободы, на самом деле представляет собой только переходную точку. …Характерно то, что никто не удовлетворен своим положением по отношению к собратьям и всякий желает достичь положения, которое было бы лучше в каком-либо отношении. Когда нуждающееся большинство желает более высокого уровня жизни, наиболее прямым выражением этого желания будет требование равенства с точки зрения богатства и статуса с верхними десятью тысячами»[385].

По мнению Зиммеля, зависть и рессентимент тем не менее всегда бывают результатом относительной социальной близости; «рессентимент пролетария практически всегда направлен не на высшие классы, а на буржуа… которого он воспринимает как находящегося непосредственно над ним, представляющего те ступени на лестнице фортуны, по которым ему предстоит взбираться в первую очередь и на которых, следовательно, временно сосредоточено его сознание и его стремление продвинуться»[386].

Но продвижение на одну социальную ступеньку редко приносит удовлетворение; жажда социального возвышения неутолима по определению: «Во всех случаях, когда происходили попытки установить равенство, усилия индивида опередить других на этом новом уровне проявлялись всеми возможными способами».

Зиммель показывает наивность веры в то, что быть равным обязательно всегда означает быть свободным от власти. Свобода всегда берет верх над равенством, чтобы установить какую-нибудь новую иерархию. Зиммель иллюстрирует это довольно правдоподобным анекдотом. Во время революции 1848 г. одна разносчица угля сказала богато одетой даме: «Да, мадам, теперь все будут равны: я буду ходить в шелках, а вы – разносить уголь». Как подчеркивает Зиммель, люди не просто желают новой свободы, они также желают ею воспользоваться[387].

Везение и невезение, удача и возможности

Существенно то, что такие концепты, как везение, удача, счастливый случай, «сорвать куш», – то, что мы обычно считаем незаслуженным везением, выпавшим на долю человека вне зависимости от его заслуг и неподконтрольным нам, – встречаются не во всех культурах. На самом деле во многих языках нет слов для выражения таких представлений.

Однако там, где в обществе имеется один из этих концептов, он играет решающую роль для контроля проблемы зависти. Человек способен смириться с явным неравенством индивидуальных человеческих судеб, не поддавшись деструктивной и для него самого, и для других зависти, только если он может возложить ответственность за это на какую-либо безличную силу – слепой