Пудель снова заплакал и все повторял:

– Ты не сможешь так поступить! Нам придется все рассказать.

– Ничего нам не придется! И ты тоже ничего рассказывать не обязан. Да на самом деле тебе ничего и не хочется никому рассказывать. Ну а если ты все-таки расскажешь, то учти: я буду все отрицать. И выйдет только хуже.

Он посмотрел на меня в полном отчаянии.

– Но я не могу…

– Можешь, – твердо заявил я. – Послушай, ведь ты же не хотел, чтобы он погиб, верно? Ведь ты же не знал, что он не умеет плавать, так? Ну вот. Значит, это был просто несчастный случай. А несчастные случаи то и дело происходят. Да этот хмырь мог бы стоять там совершенно один, а берег просто взял бы и поехал у него под ногами. Или, скажем, он мог бы на льду поскользнуться; или потянуться, чтобы выловить что-то из воды, и свалиться в яму. Да с ним все, что угодно, могло случиться! Вообще все.

Пудель смотрел на меня остекленевшими глазами и молчал.

– Подумай хорошенько, Пудель, – сказал я. – Даже если ты все это людям расскажешь, назад того хмыря все равно уже не вернуть. Зато неприятностей у нас обоих будет целая куча – и у нас, и у наших родителей тоже. Ты же знаешь, какие они, эти саннибэнкеры. Они всех, кто в «Сент-Освальдз» учится, просто ненавидят. А у того хмыря наверняка приятели имеются, и они заявят в полиции, что мы с самого начала на него напасть собирались. Уж они-то точно не поверят нашим рассказам о том, как все было на самом деле. Так что даже если полицейские тебя отпустят, то саннибэнкеры рано или поздно до тебя доберутся.

Мои слова заставили его слегка вздрогнуть. Я ободряюще ему улыбнулся и протянул половинку сигареты.

– Послушай, Пудель, самое плохое все равно уже позади, – сказал я. – И теперь тебе нужно просто пойти домой, пообедать, посмотреть телик и постараться вообще забыть о том, что с нами случилось. Сможешь? Ведь сможешь, правда?

Но Пудель мне не ответил. Просто вытер заплаканное лицо тыльной стороной ладони, развернулся и пошел прочь. Я заметил только, что направился он в сторону Белого Города и выглядел при этом как собака, которой только что хвост отрубили. Вот так все в тот день и закончилось. Он ушел и даже не захныкал.

Папа уже вовсю поговаривает о том, чтобы перевести меня в другую школу. Может, он и подождет до конца учебного года, а может, и не подождет. Он как-то странно посматривает на меня, когда думает, что я смотрю телик и ничего не замечаю. И я почти уверен, что мама снова постоянно роется в моих вещах. Она, конечно, никогда не признается. Но я-то сразу замечаю, что она просматривала мои книги и тетради, – она невольно разглаживает уголки, которые я нарочно оставляю загнутыми. Она, наверное, и в мой дневник нос совала, поэтому я и собираюсь спрятать эти вырванные страница там, где их уж точно никто никогда не найдет.

Самое интересное, что мои родители по-настоящему ничего знать и не хотят. Они бы вообще предпочли жить, ничего не зная и будучи уверенными, что сделали для меня все, что могли. А на самом деле стоит только вытащить все это наружу, и пойдет такая вонь! И от моих родителей, и от нашей церкви, и от папаши Голди, и от мистера и миссис Пудель. Именно поэтому они никогда ничего и не скажут. Особенно в школе или мне. Они будут молчать, молиться, зажигать свечи, проводить кофейные благотворительные утренники, качать головой и удивляться, почему это Пудель сбежал из дома.

Но мы-то знаем это, Мышонок. Ведь знаем, правда? Но и мы тоже никогда ничего не скажем. Некоторые вещи лучше хранить в такой глубокой тайне, чтобы даже тростнику о них шепнуть было нельзя. Потому-то я и вырвал из дневника те странички. И действительно собирался их сжечь, пока у меня не появилась идея получше. Я решил сделать капсулу времени и положить в нее кое-какие особо важные для меня вещи – ну, например, ту поздравительную открытку, которую я написал для мистера Кларка; эти вырванные страницы; двойной альбом «Пинк Флойд» «The Wall» и мой список избранных пластинок. Все это я собирался упаковать в крепкую коробку, да еще и сверху хорошенько обмотать ее пленкой, а потом закопать где-нибудь в безопасном месте. Например, в глиняном карьере.

А потом… Кто его знает, что будет потом? Может, я вообще позабуду, где все это закопал. А может, жизнь у меня пойдет на лад и я успешно сдам экзамены, уеду из дома, найду себе работу и даже в один прекрасный день женюсь, заведу детей, кошку или собаку… Иногда я всерьез думаю о таких вещах. И порой мне это даже кажется вполне возможным – нужно только отринуть все воспоминания, сложить их в коробку, завернуть в несколько слоев пластика и закопать глубоко-глубоко, где никто их искать не станет; где никому даже в голову не придет что-то такое искать.

Прощайте, мистер Кларк. Прощай, глиняный карьер. Прощайте, счастливые воспоминания. Хотя, возможно, я за вами еще вернусь когда-нибудь – когда это станет достаточно безопасно. А пока отложим все детские забавы в сторону. Ты уж присмотри за моей капсулой времени, ладно, Мышонок?

Отца я похоронил утром шестого января, в среду. Моя мать тоже присутствовала на похоронах – в сером платье и в двух пальто, надетых одно на другое. Она доверительно сообщила мне, что в «Медоубэнк» завелся вор и постоянно крадет ее одежду.

– Единственный способ ему помешать, – сказала она, чуть понизив голос, – это постоянно носить все сразу. На мне сейчас три пары колготок, и вот еще, посмотри-ка… – И она с явным удовлетворением продемонстрировала мне содержимое своих карманов, буквально набитых колготками и носками. – Пусть теперь эти чертовы ублюдки попробуют что-нибудь у меня стащить! – И на лице ее расцвела детская доверчивая улыбка. (А ведь раньше моя мать испытывала непреодолимое отвращение к сквернословию и даже наложила запрет на употребление в доме таких выражений, как «черт побери» или «вот проклятье». Но теперь она так спокойно нарушала собственный запрет, что именно это, а вовсе не ее полнейшее равнодушие к смерти отца – она, похоже, вообще не понимала, на чьих похоронах присутствует, – вызвало у меня мысль о том, что ушли уже они оба: и она, и отец.)

Я обнял мать за плечи. Под толщей шерстяных пальто она казалась какой-то особенно хрупкой, косточки как у птички.

– Возможно, сегодня на ужин у нас будет кролик, – сказала она. – Ты же так его любишь!

Я кивнул и сказал:

– Это было бы чудесно.

Тогда я в последний раз видел у нее столь ясные проблески сознания.

А того мальчика, утонувшего в затопленной шахте, наконец-то опознали. Он оказался учеником школы «Саннибэнк Парк», и ему было уже пятнадцать, хотя для своего возраста он был явно маловат. Имя этого недоростка тоже не сулило ничего хорошего: Ли Бэгшот. «Молбри Икземинер», разумеется, уделил ему должное внимание, хотя материал о нем и поместили не на первую полосу, а на третью, рядом с сообщениями о серии ограблений в Пог-Хилле и о безобразной езде какого-то пьяного водителя в Хаддерсфилде. Я смутно помню фотографию этого Ли Бэгшота: тощий, как глиста, в пуловере с V-горловиной, лицо маленькое, остренькое, прыщавое, а на губах ухмылка.