Мы выходим в общую комнату на ужин, и мама знакомит нас с двумя женщинами, которые были с ней в тюрьме и которые тоже приходят в себя в этом хрупком старом доме сестры Патриции. Женщин зовут Шань и Линда, и мне кажется, что Дрищу понравились бы они обе. Они обе в майках-безрукавках и без лифчиков, и у них обеих хриплый смех курильщиц, и когда они хохочут, их груди подпрыгивают под майками. Они рассказывают длинные байки о невзгодах жизни в тюрьме, но стараются делать это с достаточно искрометным юмором и добавлять побольше положительных моментов, чтобы заставить нас с Августом почти поверить, что маме там было не так уж плохо. Там были и дружба, и верность, и забота, и любовь. Они шутят о мясе, которое было таким жестким, что от него ломались зубы. Там практиковались шутки и розыгрыши над надзирателями. Там случались амбициозные попытки побега, как у русской бывшей спортсменки, которая безуспешно пыталась перепрыгнуть с шестом тюремную стену. И конечно же, не было более примечательного дня, чем когда сумасшедший мальчик из Брекен-Риджа пробрался в Богго, чтобы увидеться с мамой на Рождество.

Мама улыбается от этой истории, но одновременно она заставляет ее и плакать.

Мы кладем толстый матрас в маминой спальне в качестве постели для себя. Пуфики с дивана в общей гостиной мы используем как подушки. Перед сном мама говорит, что хочет нам кое-что сказать. Мы садимся на кровати по обе стороны от нее. Я подтягиваю к себе рюкзак. Внутри него пятьдесят тысяч долларов.

– Мне тоже надо тебе кое-что сказать, мам, – говорю я.

Я не могу держать это в себе. Не могу дождаться, когда же я ей это выложу. Я хочу поскорее сказать ей, что наши мечты сбудутся. Мы свободны. Мы наконец-то свободны.

– И что же? – спрашивает она.

– Давай ты первая, – говорю я.

Она поправляет мне челку, улыбаясь. Опускает голову. Думает еще какое-то время.

– Давай, мам, ты первая! – настаиваю я.

– Я не знаю, как это сказать, – вздыхает она.

Я легонько толкаю ее в плечо.

– Просто скажи, и все, – смеюсь я.

Она глубоко вздыхает. Улыбается. Улыбается так широко, что заставляет нас улыбаться вместе с ней.

– Я съезжаюсь с Тедди, – говорит она.

И время останавливается. Время идет обратно. Время повернулось вспять.

В Брекен-Ридже нашествие красноспинных пауков. Приятное сочетание температуры и влажности заставляет пауков по всей Ланселот-стрит заползать под пластиковые унитазные сиденья. В мой последний день в одиннадцатом классе нашу ближайшую соседку Памелу Уотерс укусили за жопу, пока она в очередной раз шумно справляла большую нужду с кряхтеньем и оханьем, которые иногда доносятся до нас через забор из ее уличного сортира. Мы с Августом не были уверены, кто больше заслуживал сочувствия: миссис Уотерс или никак не ожидавший подобного кошмара паук, отщипнувший кусочек ее задницы себе на ужин.

Я нашел книжку о разных пауках в папашиной библиотечной комнате и почитал о красноспинных. Там говорилось, что самки таких пауков – это сексуальные каннибалы, которые поедают своих самцов-партнеров, одновременно спариваясь с ними, и это напомнило мне схожие ритуалы некоторых девочек в моей школе. А милые маленькие паучата – сыновья и дочери этих любовниц-убийц – тоже пожирают друг друга, пока проводят около недели в материнской паутине, прежде чем уплыть по ветру.

Одна неделя. Вот сколько хочет мама, чтобы мы с Августом провели в доме Тедди на летних каникулах. Одна неделя с Тедди-крысой. Я бы предпочел остаться здесь, в Брекен-Ридже, с папашей и пауками-каннибалами.

«Какая из планет Солнечной системы имеет больше всего лун?» – спрашивает Тони Барбер в нашем нечетком телевизоре у трех конкурсантов на фоне пастельно-розового с аквамарином задника.

В папаше уже несчетное количество пива и три стакана плодово-ягодного вина из коробки, но он все равно с легкостью побивает всех участников передачи.

– Юпитер! – гаркает папаша.

«Как называется столица Румынии?» – спрашивает Барбер.

«Как называется множество змей в одном месте?» – спрашивает Барбер.

«Как Фрэнки Белл в здравом уме могла довериться ссыкуну Тедди Калласу?» – спрашивает Барбер. Я подаюсь вперед в своем кресле, наконец-то заинтересовавшись любимым папашиным шоу.

«И теперь для Доски славы вы должны коротко рассказать о себе – кто вы такой», – говорит Барбер игрокам. Он смотрит с экрана прямо на меня. Он обращается ко мне напрямую.

«Мои родители никогда не были настоящей парой. Я младший из их двух мальчиков. Мой старший брат перестал разговаривать в шесть лет, после того, как отец уронил машину с нами с плотины. Когда мне было тринадцать, мужчина, рядом с которым, я думал, мне предстоит расти, был утащен в неизвестность подручными пригородного наркоторговца, маскирующегося под малого бизнесмена, торгующего протезами. А затем, когда я полагал, что дела становятся лучше, моя мать переехала к человеку, который – я уверен – виновен в смерти мужчины, которого я любил больше всех других мужчин на свете. И я “перекати-поле” из смятения и отчаяния; я Илай… кто?..»

Август в нашей комнате, рисует. Маслом на холсте. Он говорит, что может стать художником.

«Как и ваш старик-отец!» – говорит папаша всякий раз, когда об этом заходит речь, стремясь провести связь между часто поразительными, иногда тревожными картинами Августа и своей первой работой в должности ученика маляра в компании «Конец радуги. Покраска домов» в Вуллунгаббе.

Коллекция полотен повсюду в комнате – на стенах, под провисшей кроватью Августа. Он плодовит. Он создал серию картин, на которых рисовал незначительные пригородные сценки с улиц Брекен-Риджа на фоне грандиозных космических пространств. На одной из картин он изобразил наш местный ресторан «Биг Ростер», парящий перед спиральной галактикой Андромеда в двух с половиной миллионах световых лет от Земли. На другой он поместил двух мальчишек с Мак-Киринг-стрит, играющих в крикет на заднем дворе, посреди огромной красной галактики, которая выглядела как кровавая дыра в животе от выстрела из дробовика. Еще на одной картине – тележку из супермаркета «Фудстор», плывущую среди звезд в ста тысячах световых лет от нас, на самом краю Млечного Пути. Он нарисовал папашу в синей майке, лежащего на боку на диване, курящего самокрутку и обводящего имена лошадей в программке, – на фоне безбрежного цветного облака межзвездного газа на самом краю изученной Вселенной, где, по словам Гуса, вся вселенская материя пахнет, как папины пуки.

– Кто это? – спрашиваю я, стоя в дверях спальни.

– Это ты.

Кисть Августа касается крышки от ведерка шоколадного мороженого «Черное золото», которую он использует как палитру для красок. Это я на холсте. Это я со своей фотографии в Нешвиллской государственной старшей школе. Мне нужно подстричься. Я выгляжу, как бас-гитарист из «Семьи Партридж»[53]. Позднеподростковые прыщи, большие дурацкие позднеподростковые уши, лоснящийся от жира позднеподростковый нос. Я сижу за коричневым школьным столом в классе и смотрю в окно, на моем лице встревоженное выражение, а за окном класса – космическое пространство.