Я толкаю и бью его в лицо снизу, но удары не имеют никакого действия. Он ничего не чувствует в этот момент, и его не отпихнуть. Но тут большой серебристый предмет мелькает у меня перед глазами, и я вижу, как этот серебристый предмет входит в соприкосновение с головой Тедди. Что-то теплое, по ощущению похожее на плоть и кровь, брызжет мне на спину. Но это не пахнет кровью. Это пахнет бараниной. Это котел, в котором мы долго томили бараньи ножки. Тедди падает на колени, оглушенный, и Август вновь с размаху бьет его котлом, на этот раз прямо в лицо, и этот удар вырубает Тедди, укладывая его плашмя на жалкий бетонный пол под этим жалким унаследованным домом.

– Выходите на улицу, – спокойно инструктирует нас мама. Она вытирает лицо своей рубашкой, и она внезапно выглядит как воин в этот момент – не жертва, а древний воин-победитель, выживший в схватке, вытирающий чужую кровь с носа, подбородка и ввалившихся щек. Она бежит обратно в дом вверх по лестнице и спустя пять минут выбегает к нам на улицу с нашими сумками и рюкзаком для себя.

Часом позже мы садимся на поезд от Вакола до Нунды. В десять часов вечера мы стучимся в дверь дома сестры Патриции на Бейдж-стрит. Она сразу же принимает нас и не спрашивает, почему мы здесь.

Мы спим на запасных матрасах на веранде сестры Патриции. Мы просыпаемся в шесть утра и присоединяемся к сестре Патриции и четырем женщинам из бывших заключенных за завтраком в столовой. Мы едим «Веджимайт»[54] на тостах и пьем яблочный сок с консервного завода «Золотой круг». Мы сидим в конце длинного коричневого стола, достаточно большого, чтобы за ним поместилось восемнадцать-двадцать человек. Мама молчит. Август ничего не говорит.

– Ну и? – тихонько говорю я.

Мама пьет черный кофе.

– Что «ну и», дружок? – спрашивает она.

– Ну и что теперь? – спрашиваю я. – Теперь, когда ты ушла от Тедди, что ты собираешься делать?

Мама вгрызается в свой тост, вытирает салфеткой крошки из уголков рта. Моя голова разрывается от планов. Будущее. Наше будущее. Наша семья.

– Думаю, сегодня ты переночуешь с нами, – говорю я. Я говорю так же быстро, как думаю. – Я считаю, тебе следует просто поехать с нами к отцу. Папа будет в шоке, когда тебя увидит, но я знаю, что он будет добр к тебе. У него доброе сердце, мам, он не сможет тебя прогнать. Ему это даже не придет в голову.

– Илай, я не думаю… – начинает мама.

– Куда бы ты хотела переехать? – спрашиваю я.

– Что?

– Если бы ты могла выбирать, где жить, а деньги не играли бы роли – где бы ты хотела жить? – спрашиваю я.

– На Плутоне, – отвечает мама.

– Так, ладно – давай где-нибудь в Юго-Восточном Квинсленде, – говорю я. – Просто назови место, мам, и мы с Гусом тебе это обеспечим.

– И как же вы, мальчики, предполагаете это сделать?

Август поднимает взгляд от своей тарелки с завтраком. Нет, Илай.

Я думаю секунду. Прикидываю в уме.

– Что, если я скажу тебе, что могу найти нам жилье в… ну, я не знаю… в Гэпе? – спрашиваю я.

– В Гэпе? – недоуменно повторяет мама. – Почему в Гэпе?

– Там хорошо. Много «аппендиксов». Помнишь, куда Лайл нас возил покупать «Атари»?

– Илай… – произносит мама.

– Тебе понравится в Гэпе, мам, – говорю я взволнованно. – Он красивый и зеленый, и прямо рядом большое водохранилище, окруженное кустами, и вода в нем настолько кристально чистая…

Мама шлепает ладонью по столу.

– Илай! – строго говорит она.

Она опускает голову. Она плачет.

– Илай, – вздыхает она. – Я никогда не говорила, что бросаю Тедди.

Столица Румынии – Бухарест. Множество змей – клубок. Множество Илаев Беллов – ведро. Коробка. Клетка. Дыра. Тюрьма.

Вечер субботы, 19.15, и папаша дрыхнет возле унитаза. Он обессилел сразу после того, как его стошнило в фаянсовую чашу, и теперь безмятежно спит под держателем для туалетной бумаги; и когда он выдыхает, воздух из его ноздрей колышит три свисающих однослойных листочка, которые трепещут, словно выброшенный белый флаг капитуляции на ветру.

Я сдаюсь. Я хочу быть таким же, как он.

Но сэр Август Невозмутимый не разделяет моего сегодняшнего энтузиазма по поводу того, чтобы, воспользовавшись трудно заработанными наркоденьгами Лайла, – напиться и обожраться до полусмерти.

Мой изначальный план – потратить пятьсот баксов на гастрономическое безумие в забегаловках вдоль Барретт-стрит. Мы можем начать с «Биг Ростер» – целая курица, две большие картошки, две колы, две кукурузы, – а затем двигаться дальше по улице к «фиш энд чипс», китайской закусочной, лавке с «дим-симами» и кафе-мороженому. После этого мы можем завалиться в «Таверну Брекен-Ридж», найти у бара одного из папашиных приятелей-завсегдатаев, Гюнтера, и попросить его купить нам бутылку рома «Бандаберг» для ананасовых коктейлей.

Ты ведешь себя как придурок, – молча говорит Август. Так что пью я в этот вечер в одиночестве. Я еду на пирс Шорнклифф с бутылкой рома, и четыре сотни баксов наличными рассованы по карманам моих джинсов. Я болтаю ногами, сидя на пирсе под мерцающим светом фонаря. Рядом со мной валяется отрубленная голова кефали. Я потягиваю ром прямо из горла и думаю о Дрище; и осознаю, что от рома мне тепло и хорошо и что было бы неплохо провести следующий год моей жизни, тратя оставшиеся 49 500 долларов наркоденег Лайла на ром и чипсы с курицей. Я пью, пока не отрубаюсь на краю пирса.

Я просыпаюсь от солнца и вижу перед собой губы высохшей кефальей башки. Моя голова раскалывается. Я пью из зеленого общественного фонтанчика минуты две, затем раздеваюсь до трусов и купаюсь в кишащей планктоном воде возле пирса. Я приезжаю домой и нахожу Августа сидящим на диване в гостиной ровно там же, где я его вчера оставил. Он улыбается.

– Чего? – спрашиваю я.

Ничего.

Я сажусь перед телевизором. Сейчас перерыв в тестовом матче между Австралией и Пакистаном.

– Как там наши?

Август пишет в воздухе. Дин Джонс на 82[55].

Я устал. Мои кости ломит. Я откидываю голову на спинку дивана и закрываю глаза.

Но Август щелкает пальцами. Я снова открываю глаза и вижу, что он показывает на экран телевизора. По девятому каналу идет местный полуденный выпуск новостей.

«Рождество пришло раньше для одной очень особенной семьи из Брекен-Риджа, северного пригорода Брисбена», – говорит ведущая, женщина с пышными черными волосами, покрытыми лаком. Дальше идет кадр – Шелли Хаффман в кресле-коляске со своими родителями возле их дома на Тор-стрит.