– Он ничего не сказал, Тедди, – говорю я.

Он наклоняется ближе к Августу, взгромождая свой толстый живот на стол так далеко, что пачка красного «Уинфилда» выпадает из кармана его синей джинсовой рабочей рубашки.

– Ты можешь повторить это для меня? Может, немножко громче на этот раз.

Он театрально поворачивает левое ухо к Августу.

– Нет-нет, я понимаю, приятель, – пожимает плечами Тедди. – Я бы тоже лишился дара речи, если бы мой старик так поступил со мной.

Мой брат смотрит на этого предателя и улыбается. Тедди снова садится на свой обеденный стул, и мама ставит его еду перед ним.

– Мы рады, что ты наконец пришел, – говорит мама.

Тедди ковыряет пюре вилкой, как ребенок. Он вгрызается в мясо, как акула. Он опять смотрит на Августа.

– Ты ведь знаешь, в чем его проблема, не так ли? – говорит он.

– Эй, Тедди, давай просто поужинаем, – отвечает мама.

– Ты потакала всей этой чепухе с «обетом молчания», – произносит Тедди. – Ты сделала этих парней такими же сумасшедшими, как их долбанутый отец.

– Ну ладно, Тедди, хватит, – говорит мама.

Август снова смотрит на Тедди. Август уже не улыбается. Он просто изучает Тедди.

– Надо отдать вам должное, ребята, – говорит Тедди. – Это определенно смело – спать под одной крышей с парнем, который пытался утопить вас возле той гребаной плотины.

– Хватит, Тедди, черт побери! – кричит мама.

– А что такое? – вскидывается Тедди. – Так и есть. Утопить, да, парни? Утопиииииить!

А затем он тоже кричит. Громче, чем мама.

– Нет уж, нахер! – рявкает он. – Этот обеденный стол принадлежал моему отцу. Мой отец сделал этот гребаный стол, и теперь это мой гребаный стол! А мой гребаный отец был правильным мужиком и правильно меня воспитал! И я скажу, что нахер мне такое не надо за моим гребаным столом!

Тедди отрывает зубами еще один кусок баранины так, словно выгрызает кусок плоти из моего предплечья.

– Нет уж, нет уж! – орет он. – Вы все можете проваливать!

Он поднимается с места.

– Вы не заслуживаете сидеть за этим столом! Проваливайте из-за моего стола. Вы не достойны этого стола, гребаные психи!

Мама встает тоже.

– Ребята, мы можем доесть наш ужин в кухне, – говорит она, поднимая свою тарелку. Но рука Тедди шмякает по тарелке сверху, выбивая ее обратно на стол, где та раскалывается на три части, напоминающие международный символ мира.

– Оставь эти чертовы тарелки здесь! – рычит Тедди.

Мы с Августом уже на ногах, отходим от наших стульев и движемся в сторону мамы.

– Нет уж, нет уж, – продолжает Тедди. – За этим столом едят только члены семьи!

Он издает громкий деревенский свист, и его любимые немецкие овчарки бегут вверх по задней лестнице, через кухню и в столовую. Тедди похлопывает ладонями по нашим с Августом стульям.

– Сидеть здесь, мальчики!

Бо послушно вспрыгивает на мой стул, а Эрроу преданно занимает место Августа.

Тедди довольно кивает.

– Ешьте, ребята, – говорит он. – Эти бараньи ножки ресторанного качества.

Собаки погружают головы в наши тарелки, виляя хвостами от восторга.

Я смотрю на маму.

– Пойдем, мам, – говорю я.

Она стоит, глядя на порыкивающих собак, пожирающих весь день, который она потратила на готовку. А затем молча поворачивается и, как робот, идет в кухню. Там стоит старый канареечно-желтый буфет у стены рядом с духовкой, где в котле лежат еще четыре бараньи ножки, которые мы приберегли на завтрашний обед. Мама стоит в кухне молча, просто размышляя, может быть, целую минуту. Думает.

– Мам, пойдем, – говорю я. – Давай просто уйдем.

Затем она поворачивается лицом к буфету и заносит правый кулак над рядом из восьми старых обеденных тарелок в стиле кантри, когда-то принадлежавших бабушке Тедди, расставленных вертикально вдоль буфета за гибкой белой лентой. Она бьет их так, словно запрограммирована на это, как будто что-то механическое внутри нее управляет ее руками. Она даже не осознает того, что разбитая керамика рассекает ей костяшки; темно-красная кровь размазывается по осколкам, все еще стоящим позади ленты. А мы с Августом так ошеломлены, что не можем пошевелиться. Я не могу вымолвить ни слова – настолько растерян и ошарашен ее действиями. Кровь и кулаки. Удар за ударом. Затем ее кулаки разбивают стеклянную дверцу буфета, за которой стоят памятные кружки. Она протягивает руки и хватает кружку «Радио ФМ-104», и кружку «Мировая выставка Экспо-88», и кружку «Мужской кубок Мистер Совершенство»; и она выходит обратно в столовую и швыряет все эти кружки с размаху в голову Тедди; и третья кружка, «Мистер Совершенство», попадает ему прямо в правый висок.

И Тедди бросается на маму со слепой амфетаминовой яростью. Мы с Августом инстинктивно кидаемся между ним и мамой, пригнув головы для защиты, но он хватает нас за загривки и пригибает дальше к полу, к своим толстым коленям размером с крикетные шлемы, и он с силой и яростью прокладывает себе путь к маме, хватает ее за волосы сзади и тащит прочь из кухни. Он проволакивает ее по линолеуму кухонного пола, так сильно, что выдирает ей клочья волос. Он тащит ее вниз – дьявол тащит ее все ниже, ниже, ниже – по задней деревянной лестнице. Он тащит ее за собой, держа за волосы, словно волочит тяжелый ковер или срубленную ветвь дерева, ее зад и пятки сильно колотятся о ступени. И кое-что удивляет меня в эту секунду, совершенно ясная мысль посещает меня в этот момент, пока чудовище утаскивает мою маму в ад. Почему мама не кричит? Почему мама не плачет? Она молчит, и я вдруг осознаю, пока время в этот миг замкнуто в петлю и растянуто до бесконечности, что она не кричит из-за своих мальчиков. Она не хочет, чтобы мы поняли, как она напугана. Переполненный яростью, опьяненный скоростью психопат тащит ее за волосы вниз по деревянной лестнице, а она думает только о нас. Я смотрю на ее лицо, а она смотрит на меня. Детали. Невысказанные. Не бойся, Илай, пытается сказать ее лицо, пока монстр вцепился в ее голову. Не бойся, Илай, потому что у меня все под контролем. Я переживала вещи и похуже, дружок, переживу и это. Так что не плачь, Илай. Посмотри на меня, разве я плачу?

От подножия лестницы Тедди тащит маму к входной рампе собачьей конуры Бо и Эрроу под домом. Он сильно сжимает маму за шею сзади и тыкает ее лицом в собачью миску Бо и Эрроу. Она давится, когда ее лицо погружается в коричневое месиво из старых ошметков мяса и желе.

– Ты гребаное животное! – кричу я, с разбегу вонзаясь правым плечом Тедди в ребра так сильно, как только могу, но я не в состоянии сдвинуть его толстую и огромную тушу.

– Я приготовил тебе ужин, Фрэнки! – возбужденно орет Тедди, выпучив глаза. – Собачья еда! Еда для суки! Еда для суки! Еда для суки!