А других туфель у Светланы не было.

Все ее отчаянье, накопившееся за долгие годы одиночества, все раны и трещинки улиц и переулков ее души, уставших от ожидания, все горькое разочарование в том, что мечта может сбыться по законам, обещанным книгой, и наконец, острое оскорбление, которое она вынуждена была сегодня терпеть от малознакомой женщины, — все это вырвалось, вылилось из души слезами, которые, все усиливаясь, уже стали рыданиями — и этот нескончаемый ливень обрушился на старые переулки, на урбанистически- современные площади, на тенистые парки и на старые разноцветные качели, на которых раскачивал ее голубоглазый мальчик, который сейчас не успел убежать в дом — и стоял под этим огромным светло-голубым

ливнем, нет, светло-зеленым ливнем. Нет, нет! Под этим огромным солнечным ливнем, подняв к нему счастливое смеющееся лицо…

Николаева быстро погасила у себя досаду, возникшую из-за того, что женщина по имени Светлана оказалась не так проста и не так корыстна, как представлялось. Тем не менее, и Катерина была в этом уверена, больше она не станет приходить к нему в мастерскую — хотя бы из опасений встретить там законную жену, столь жестоко ее унизившую.

Унижения люди обычно не прощают, но в месть этой странной библиотекарши (о ее профессии она узнала у Дмитрия) как-то не верилось. Кинется от обиды к какому-нибудь шоферу, который привозит в соседнюю с библиотекой палатку фрукты или хлеб, вот и все.

Но настроение все-таки, как мобильный телефон, требовало подзарядки.

И, вырулив на Ярославское шоссе, Николаева вскоре притормозила машину у кафе. Ей хотелось выпить кофе, посидеть, удивляя своим шикарным видом скромнонагловатого парня за стойкой. Она уже заезжала сюда раза два, и каждый раз этот поджарый ловкий зеленоглазый шатен не сводил с нее и с ее этюдника, который она всегда брала из машины с собой, любопытного взгляда. Она знала, что такое любопытство легко становится страстным желанием — желанием обладать женщиной из другого мира. И ей нравилась роль еще вполне моложавой вдовствующей королевы-художницы.

Ярославцева она мысленно как мужчину для себя похоронила. В его сверхталантливость она не хотела верить никогда, загоняя знание о масштабе его дарования глубоко в свое подсознание, чтобы не впасть в депрессию от комплекса собственной бездарности. Она только так и воспринимала Дмитрия — просто как весьма красивого мужчину, но, перевалив за сорок, к мужчинам своего возраста всякий интерес утратила, замечая только молодые тела

и глаза, еще не обретшие глубины опыта. Она вообще не любила глубину. Ее, в отличие от Дмитрия, пугали медитации и погружения в собственное бессознательное, откуда он умудрялся выходить обновленным, точно сбросившим прожитые годы. Но и эта его способность возрождаться — ей сразу вспоминалась мифическая птица Феникс, пожалуй, только отталкивала ее, как всегда отталкивало то, что было вне ее собственных возможностей. Он и в самом деле казался ей похожим на мага (она прихватила этот растиражированный образ из популярных компьютерных игр, стиль графики которых использовала иногда в своих работах), но таинственные глубины его «я» только раздражали, а не влекли. Ей казалось, что она давно разобралась в причинах их несостоявшейся семейной жизни: навязав Дмитрию женскую роль — роль красоты, себя она, наоборот, воспринимала как начало мужское — активное и творческое. Но навязанная роль Дмитрию не подошла, от своей живописи он не отказался, хотя все, что он сейчас делает, с ее точки зрения, только трата времени! Лучше бы устроился на биржу брокером, или как там они называются, — с его интуицией мог бы зашибать легкие деньги.

Правда, он хороший отец. И даже няня не требуется. А няня — это три доллара в час, хорошо, если два.

Вообще, Дмитрию подошла бы такая женщина, как его вторая жена Наталья, деловая и расчетливая экономка, — и не уничтожь время тотальной коммерции ее веру в искусство

— они бы жили и до сих пор.

И все-таки Николаевой льстило, что она оказалась сильнее Ярославцева! Ее жизненная программа подчинила жизненную программу Дмитрия (они, Ярославцевы, все мягкотелые), и он теперь — кормящая мать, а она — свободная художница, которая может себе позволить снять на ночь вот такого юркого официанта, как этот зеленоглазый парень за стойкой, еще и сделав с него две-три картинки!

Обычно она сначала обещала деньги, но после страстной и бурной ночи вопрос о вознаграждении если и возникал, то только как шутка. Николаева инстинктом чуяла неплохих парней.

И она встала, кошачьей походкой подошла к стойке и, с небрежной неловкостью взяв протянутый ей фужер с минеральной водой, тут же уронила его. Фужер разбился. Парень присел, чтобы собрать с пола осколки и, подняв к усмехающейся Николаевой лицо, встретился с ней глазами.

— Если хочешь попозировать художнику, поехали сейчас со мной, — сказала она глуховатым голосом, глядя в его расширенные зрачки. Через час они были уже в поселке. Сторож — старик из соседнего дома, который получал от Николаевой за работу пятерку в месяц, быстро ретировался, когда машина въехала в автоматически поднявшиеся ворота. Цвели яблони — сад был старый, стволы и ветки яблонь казались черными, и среди графической черноты так пронзительно и обещающе белели яблоневые цветки.

Старик не осуждал одинокую художницу: деревня, в которой он родился, вырос и жил, прощает человеку все, идущее от природы, и с подозрительностью воспринимает мятущийся человеческий разум.

И старик, мельком увидев молодое мужское лицо за стеклом машины, просто подумал: а что еще делать одинокой бабе, природа, она того и требует…

Николаева пошла в душ, попросив парня (звали его Максимом) разжечь камин в гостиной.

В ванной комнате она вставила в розетку штепсель, чтобы подогреть холодный кафельный пол, и включила воду: под сверкающим потоком на несколько минут можно было от всего отрешиться… вспомнить… вспомнить… или забыть…

У Дмитрия был когда-то приятель — писатель из андеграунда, выползший оттуда прямо в Штаты, где давно бросил литературу, имел обеспеченную жену и жил на проценты наследства, доставшегося ему от какого-то одинокого родственника.

Митька любил друга, а друг его когда-то был влюблен в Митину сестру. Года два назад он прислал Митяю по

электронной почте письмо с признанием в вечной любви к Натали и собственным стихотворением, которое написал в юности, еще не спустившись в андеграунд, а скользя на легкой лодочке по дачному подмосковному пруду.

— Любовь — это миф, — сказала Катерина тогда, читая на компьютерном экране стихотворные строчки, — для меня любовь — это порыв, страсть, а потом… потом скука. Но стихотворение она перекинула себе на карманный компьютер, а потом написала его на стене своей спальни

— так называемый «дутый стиль» граффити, почерпнутый с заборов возле электричек, она несколько растянула и уменьшила размер букв, получилось красиво.

Каждый, кто попадал впервые в ее спальню, оформленную в стиле минимализма — с огромной кроватью и шкафом-купе, почти не отличимым от стены, отделанной дорогими панелями, — буквально застывал, читая на стене, в которую упиралось изголовье кровати, это стихотворение: