Мне сталь жаль бывшую свекровь. Да, она любит внимание к себе, да, она чуть-чуть обманывает старого супруга

— чисто по-женски, но она верна ему всю жизнь, она заменяет Марфе меня — и тарелка должна была лететь не в интеллигентную бабушку с красивой сединой над высоким лбом, а в меня — исключительно в меня!

Я позвонила Марфе и попросила рассказать, что у них там случилось.

— Да ничего, — сказала она равнодушно, — я просто объяснила деду, что Анук его обманывает, и ему не нужно ни на какое обследование. Потому что на него все это плохо действует. Анук просто хочет отдохнуть, вот и все.

— И в этом нет ничего удивительного, на ней двое мужчин, твой отец и дед, и впридачу ты. Она устает.

— Так и сказала бы деду об этом честно и съездила бы в санаторий. Или в Венгрию какую-нибудь.

— А кто будет готовить обеды и ужины?

— Я.

— Ты?!

— Я не оставлю деда голодным. И па тоже. И я поняла, что под тинейджерской эпатажностью Марфы, под ее крутым грубоватым сленгом, под ее рваными майками таится нежность. И еще поняла, что дочь скоро станет очень умной. И решила, что нужно ей это сказать.

— Ты умница и молодец, что так хорошо усвоила прочитанные книги по психологии.

— Спасибо, ма. — Марфа, наверное, улыбнулась, потому что ее голос потеплел, — ты первый раз за все годы сказала мне что-то по-настоящему хорошее. Я ехала в своем милом Чери и плакала. Это были слезы и стыда, и радости, и понимания того, что дочь вот-вот станет взрослой. И она похожа на меня, честное слово. Ведь и я, когда была в ее возрасте, начала увлекаться психологией. И я даже помню причину: мне захотелось понять себя.

Светлана не удивилась, когда после звонка в дверь, глянув в «глазок», она увидела жену художника Ярославцева.

Правда, в ее фантазиях Дмитрий Андреевич был свободен. Светлана подобрала ему подходящую параллель из прочитанных биографий художников, которых множество было в их тихой библиотеке. Это оказалась история Пикассо и его единственной законной жены Ольги Хохловой, с которой неистовый Пабло, разъехавшись, не встречался до конца ее жизни. Но Пикассо не должен был оставлять своего сына этой заурядной женщине, думала Светлана, оставь он сына себе, судьба того была бы гораздо счастливее.

К такой параллели Дмитрий подтолкнул Светлану сам, как-то признавшийся, что Катерина «душила» его, повторив невольно слова гениального экспериментатора.

И сейчас в первый момент Светлана, открыв дверь, чуть не назвала Николаеву Ольгой, но, вовремя выплыв из мира своей души на поверхность реальности, просто пригласила ее войти.

Николаева мельком оглядела квартиру и осталась удовлетворена: нет ни дорогого ремонта, ни модной мебели. Книжные стеллажи принадлежат явно еще эпохе совдепа, а пол устилает самый дешевый ламинат. Деньгами в квартире Светланы не пахнет, значит, неожиданный план Катерины может удасться.

— Я пришла к вам с предложением. — Николаева не желала снисходить до дипломатии и предпочитала, как говорится, рубить с плеча. — Я дам вам пятьсот долларов, а вы обязательно выполните мою просьбу — никогда, понимаете, никогда больше не встречайтесь с моим мужем!

— Вы так дешево его цените? — в тихой Светлане, наверное, таилась непонятная сила, которая неожиданно для Николаевой обнаружила себя снова. Сила эта вызывала замешательство именно своим несоответствием тому тонкому и отрешенному женскому облику, который казался не просто слабым, но почти не вписывался в современное время — время жестоких игр. Так подумала Николаева. Но она не умела отступать. И, прокашлявшись, потому что в горле у нее возник нервный комок, продолжила:

— Я дам вам тысячу, полторы, даже две — но вы должны оставить моего мужа в покое!

— Я подумаю, — сказала Светлана и отвернулась к окну. Ответ был просто шахматным ходом — иначе невозможно было бы от навязчивой женщины отделаться — она поселилась бы здесь навечно! — так представилось

Светлане, и она ощутила, как сама под железным натиском начинает сжиматься, уменьшаясь в размерах, и вотвот сократится до размера воробья. Именно воробей сидел на ветке перед окном, чирикая — и взгляд Светланы ему улыбнулся. Черно-рыжая кошка, изогнув спину, удовлетворенно мяукнула и скользнула по ламинату к дверям. И когда сначала звякнул автоматический замок, потом легко просвистел лифт, а затем за окном прошипели шины уносящейся машины и по небу пронеслась какаято молниеносная тень — точно черно-рыжая кошка, заскочив на темное облако, пролетела мимо окна, Светлана упала на тахту, застеленную клетчатым пледом, который она купила там же, где покупал все вещи Ярославцев — в недалекой от Куркино Икеи, упала — и заплакала.

Она плакала обо всем сразу — но особенно о голубоглазом мальчике, от власти которого пытался освободиться город ее души. Ярославцев бродил по его ее улицам и переулкам — и она, в отличие от других людей, менее чувствительных, всегда ощущала, как Дмитрий, проходя ее насквозь, на минуту задерживается в тенистом переулке ее детства и, встречая там ее голубоглазого принца, выходит из мира ее души с грустью несбывшегося.

Светлана любила Александра Грина, она даже однажды съездила в Феодосию, чтобы побывать в доме, где он жил, но нашла просто провинциальный приморский музейчик, в котором уже не витал его гордый и нежный дух. Она спросила экскурсовода — черноглазую женщину полу гречес кого-полутатарского типа, где жил Грин в последние годы, и та посоветовала посетить Старый Крым.

Светлана ехала на дребезжащем автобусе мимо обожженных солнцем небольших селений, вдыхая запах горячей потрескавшейся земли и сухих, едва заметно колеблющихся трав, пока не оказалась в полугородкеполупоселке, застроенном однообразными серыми домами

— или ей так показалось, что дома все серые? — под крышами у многих виднелись звезда и полумесяц.

Она побродила между домами, пугаясь крикливых собак и подозрительных хозяев, высматривающих чужаков из полузакрытых окон, с напряжением дождалась автобуса

— и вернулась обратно в Феодосию, в скромный пансионат, на десять дней пребывания в котором она скопила денег, заменяя другую библиотекаршу, занимавшуюся у себя на даче рассадой.

И сейчас она плакала, уткнувшись в плед, шерстинки которого щекотали ее слишком чувствительную кожу, плакала о том, что не сбылось, а ведь она так верила своему любимому писателю, верила, что наступает в жизни такой миг, когда несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов.

Она плакала о том, что одна, что она никогда не знала мужских объятий, что у нее нет детей, и легкий завиток детских волос не ласкает сейчас ее мокрую щеку, и еще о том, что новые туфли, которые она купила и которые ей так понравились, жмут, а продавец отказался их поменять на другую пару, презрительно рассмотрев подошву, немного стершуюся от двух дней носки, и окинув сальным взором плебея, презирающего жизнь духа, но служащего только грубой материи, Светланин скромный синий плащ.