Но я остался на Оцудзиме. Я не собирался никуда уходить. Не было за земле места, казалось мне, куда бы я мог отправиться. Я сам определил себя в обитель смерти. Так как же я могу покинуть ее и отправиться в обитель жизни? Моя душа принадлежала Ясукуни, она стремилась соединиться там с душами моих погибших товарищей, а вовсе не обитать и дальше в моем теле. Я должен повиноваться приказу адмирала, и я сдам свой «кайтэн», но как я могу отринуть мое желание жить в памяти тех, кто знал меня лучше всех на земле?

Подводная лодка «1–159» вернулась из Японского моря, не выпустив ни одного «кайтэна» в тот день, когда адмирал Нагаи говорил с нами. Война, по крайней мере что касается 6-го флота, должна была тем самым закончиться. На следующий день я понял, что адмирал, должно быть, принял меры, которые изолировали нас от нашего оружия. Экипажи подводных лодок уже начали демонтировать «кайтэны» или сливали из них горючее. Боеголовки снимались с боевого взвода и отправлялись на хранение в арсеналы. В других районах Японии военные простреливали бензобаки бронетехники и снимали пропеллеры с самолетов. Высшие военные руководители старались избежать любых инцидентов, направленных против американских оккупационных сил, которые дали бы им повод продолжать войну.

С возвращением субмарины «1–159» закончилась и вся программа «кайтэнов». В ходе ее осуществления 80 водителей торпед погибли в боях и еще 8 погибли при транспортировке на базы на побережье Окинавы. В результате несчастных случаев в ходе подготовки погибли 15 человек. Восемь субмарин-носителей «кайтэнов» – «1–37», «1–44», «1–48», «1–56», «1–165», «1–361», «1–368» и «1–370» – с экипажами общей численностью более 600 человек были потоплены неприятелем, когда они отыскивали цели для «кайтэнов». Но против всех этих потерь 6-й флот числил на своем боевом счету от 40 до 50 потопленных вражеских кораблей, в том числе британский крейсер класса «Леандер»).

Многие мои товарищи покинули Оцудзиму. Я же остался, пребывая где-то между жизнью и смертью. Я настолько проникся мыслью, что мне предстоит пожертвовать жизнью, что теперь просто не представлял, как мне жить дальше. Многие из моих друзей достигли своей цели – пали смертью героев, но меня эта участь миновала. Теперь они пребывали в преддверии храма Ясукуни, ожидая меня, чтобы вместе войти во врата славы. Но война закончилась, и у меня не было права войти в эту священную обитель. Не мог я и снова обратить свое лицо к тому миру, от которого столь полно отошел. Я был несчастен и подумывал о самоубийстве, но из гордости не мог совершить его. Моя жизнь стоила не меньше одного крупного американского авианосца, напоминал я себе. Как же я мог прервать ее одной маленькой пистолетной пулей?

Не было у меня и намерения возратиться в Токио. Насколько я слышал, весь город представлял собой одно сплошное пепелище. Я довольно настрадался и сам, мне не хотелось обременять свой взор зрелищем страданий других людей. Душа моя терзалась, и я не покидал Оцудзимы, бесцельно маясь в течение двух недель в ставших родными стенах. Я размышлял над особым рескриптом императора, с которым он обратился ко всем военным, где призывал нас «преодолеть тысячи трудностей и перенести непереносимое». Сделать это я не мог. И хотя я решил не умирать, не мог я и снова бесстрашно ринуться в жизнь. Из меня словно удалили жизненные соки, и я мог только ждать, наблюдая, что может принести будущее. Или, вернее, я стал похож на одно из наших бонсай – миниатюрных деревьев, которые не растут, но только стареют.

Однако этот период бездействия довольно быстро закончился. 2 сентября на борту американского линкора «Миссури», стоявшего на якоре в Токийском заливе, в 9.04 утра был подписан акт о капитуляции Японии. Вскоре американские войска должны были занять все военно-морские и сухопутные базы. Нам, тем, кто еще оставался в казармах, просто ночуя здесь, было предложено уехать.

Продолжая думать о том, что мне следует теперь делать, я решил в конце концов посоветоваться с моими хорошими друзьями – семейством Харада. Я направился в Хикари и предстал перед дверью их дома с чемоданчиком в руке.

– Добро пожаловать, Ёкота-сан! – приветствовала меня хозяйка дома.

Она взяла чемоданчик у меня из рук, и приветливая улыбка на ее лице доставила мне истинную радость, какой я не знавал уже много времени. Эта чудесная женщина по-настоящему обрадовалась, увидев меня, и была искренне рада тому, что я остался в живых.

Я объяснил ей, как мог, ту ситуацию, в которой я оказался, хотя порой мне и пришлось с трудом подбирать слова. Я рассказал ей, что мне некуда податься, что я не хочу возвращаться в Токио и не знаю, есть ли мне смысл снова возвращаться в жизнь, когда мои друзья ее уже покинули.

– Так поживи у нас! – сказала она, все прекрасно поняв, как, я надеюсь, поняла бы меня моя собственная мать, останься она в живых. – Поживи у нас столько, сколько тебе захочется. Поживи здесь, пока ты не поймешь, что ты хочешь делать.

Так я остался в доме семьи Харада. Я провел в нем весь сентябрь, когда мятежники были осуждены и отправлены в заключение японскими властями за то, что они отказались повиноваться приказу императора. Оставался я в нем и тогда, когда наступили холода. В октябре и ноябре я написал и отправил много писем моим родным, но не получил ни на одно из них ответа. Я совершенно не предсталял себе, где они могут быть и живы ли вообще. Уныние все больше и больше овладевало мной. Я даже не пытался найти себе какую-нибудь работу, чтобы иметь возможность хоть как-то компенсировать семейство Харада за то, что они кормили меня. Мне не хотелось покидать их дом из страха встретиться с врагами. Не то чтобы я ненавидел оккупантов, но я не хотел видеть людей, которые нанесли поражение моей стране.

Затем я получил письмо от моей сестры Тиёэ. Вся моя семья была эвакуирована в район горы Фудзи, но Тиёэ и ее муж только что вернулись в Токио. У них все было в порядке, хотя, как я понял, они время от времени испытывали недостаток в продовольствии. Я собрал свой чемоданчик, поблагодарил семью Харада за их щедрое и безропотное гостеприимство и сел в токийский поезд. Прибыв в нашу столицу, я тут же увидел зрелище, которое ужаснуло меня. На улицах люди просили милостыню! Это поразило меня в самое сердце, зрелище это было даже ужаснее зрелища людей, роющихся в мусоре в поисках чего-нибудь съестного. Сколь же глубоко пала Япония! До войны нищих не было. Улицы японских городов ничем не напоминали улицы Китая или Индии. Милостыню никто не просил. Это считалось слишком постыдным занятием. Даже наши священнослужители надевали на головы особые плетеные маски, скрывающие лицо, когда они собирали пожертвования на религиозные цели. Но такова была реальность. Многие жители страны потеряли тех, на чью поддержку и защиту они уповали, и теперь были вынуждены побираться или умирать с голоду.

В доме своей сестры Тиёэ я обрел сочувствие к себе. Она с ужасом узнала от меня правду о том, что я делал все эти месяцы, когда моя семья считала, что я служу пилотом в морской авиации. Однако по мере того, как я все больше и больше рассказывал ей о моих друзьях и нашей философии, она стала мало-помалу понимать мои чувства. Она предоставила меня самому себе. И снова я стал паразитом, бесцельно валяющимся дома, ничего не делающим, отказывающимся выходить из дому, погрузившись в свой собственный внутренний мир мертвых.