– Это я, – сказала Франсуаза.

На сей раз ничто не шелохнулось. Несмотря на свою решимость, Франсуаза с досадой распознала ту тревогу, которую всегда испытывала, ожидая, когда появится Ксавьер. Будет ли она улыбающейся или насупленной? Как бы там ни было, смысл этого вечера, смысл целого мира в течение всего вечера, будет зависеть от блеска ее глаз. Прошла минута, прежде чем дверь отворилась.

– Я не готова, – хмуро сказала Ксавьер.

Каждый раз повторялось одно и то же, и каждый раз это приводило Франсуазу в замешательство. Ксавьер была в пеньюаре, всклокоченные волосы падали на ее пожелтевшее, отекшее лицо. Неубранная кровать за ее спиной казалась еще теплой, и чувствовалось, что ставни за день так и не открывались. Комната пропахла дымом и терпким запахом денатурата. Но более, чем спирт или табак, этот воздух делали непригодным для дыхания все те неутоленные желания, и скука, и обиды, которые, словно лихорадочное видение, скапливались в течение часов, дней и недель меж этих пестрых стен.

– Я подожду вас, – нерешительно сказала Франсуаза.

– Но я не одета, – отвечала Ксавьер. С мучительно смиренным видом пожав плечами, она добавила: – Нет, ступайте без меня.

Поникшая и удрученная, Франсуаза стояла на пороге комнаты; с тех пор, как она обнаружила пробуждения ревности и ненависти в сердце Ксавьер, это уединенное убежище пугало ее. То было не только святилище, где Ксавьер вершила свой собственный культ: то была теплица, где произрастала пышная ядовитая растительность, то был застенок одержимой, влажная атмосфера которого прилипала к телу.

– Послушайте, – сказала она, – я пойду за Лабрусом, и через двадцать минут мы зайдем за вами. Вы сможете собраться за двадцать минут?

Лицо Ксавьер внезапно оживилось.

– Конечно, смогу, вот увидите, когда хочу, я все могу делать быстро.

Франсуаза спустилась с последних двух этажей. Это было досадно, вечер начинался скверно. Вот уже несколько дней в воздухе нагнеталась беда, и в конце концов она неизбежно должна была разразиться. В основном отношения у Ксавьер и Франсуазы складывались неважно; тот неуклюжий порыв нежности в субботу, после негритянского бала, решительно ничего не уладил. Франсуаза ускорила шаг. Это было почти неуловимо, но фальшивой улыбки или двусмысленной фразы оказывалось довольно, чтобы целиком отравить приятный выход. И сегодня вечером она опять сделает вид, будто ничего не замечает, хотя знает, что Ксавьер ничего не делает без умысла.

Было всего десять минут первого, когда Франсуаза вошла в кабинет Пьера; он уже надел плащ и курил трубку, сидя на диване. Подняв голову, он с недоверчивой суровостью взглянул на Франсуазу.

– Ты одна? – спросил он.

– Ксавьер нас ждет, она была не совсем готова, – ответила Франсуаза.

Сколько бы закаленной она ни была, сердце у нее сжалось. Пьер ей даже не улыбнулся, никогда еще она не получала от него такого приема.

– Ты ее видела? Как она?

Франсуаза с удивлением посмотрела на него.

Почему он казался таким взволнованным? Его собственные дела шли хорошо; ссоры, которые могла устраивать ему Ксавьер, всегда были лишь размолвками влюбленных.

– Вид у нее был усталый и хмурый, весь день она провела у себя в комнате, курила и пила чай.

Пьер встал.

– Знаешь, что она делала этой ночью? – сказал он.

– Что? – спросила Франсуаза. Она вся напряглась. Готовилось что-то неприятное.

– Она до пяти часов утра танцевала с Жербером, – почти торжествующим тоном сообщил Пьер.

– Ну и что?

Франсуаза была в замешательстве; впервые Жербер и Ксавьер выходили вместе, а в той лихорадочной и сложной жизни, в которой она с трудом пыталась обеспечивать равновесие, малейшая новизна была чревата опасностями.

– У Жербера был восторженный вид, – с тем же легким оттенком самодовольства продолжал Пьер.

– Что он рассказывал? – спросила Франсуаза.

Она не смогла бы назвать то двусмысленное чувство, которое поселилось в ней, однако его тусклая окраска не удивляла ее. В глубине всех радостей был теперь привкус плесени, и худшие из ее неприятностей доставляли ей нечто вроде болезненного удовольствия.

– Он находит, что она необычайно хорошо танцует и что она мила, – сухо сообщил Пьер. Вид у него был глубоко огорченный, и Франсуаза с облегчением подумала, что его нелюбезный прием не был безосновательным. – Она весь день просидела взаперти, – продолжал он. – Она всегда так поступает, если что-то ее взбудоражит – прячется, чтобы всласть все обдумать.

Он закрыл дверь своего кабинета, и они вышли из театра.

– Почему ты не предупредил Жербера, что дорожишь ею? – помолчав, спросила Франсуаза. – Тебе стоило лишь слово сказать.

Профиль Пьера заострился.

– Думается, он пытался меня прощупать, – ответил он с неприятным смешком. – Вид у него был смущенный и неуверенный, не лишенный пикантности. – Он добавил еще более кислым тоном: – Я не скупился на поощрения.

– Тогда все ясно! Как же ты хочешь, чтобы он догадался? – спросила Франсуаза. – В его присутствии ты всегда изображал такое безразличие.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я повесил на спину Ксавьер объявление со словами: «Охотничий заповедник», – произнес Пьер еще более резким тоном. Он вцепился зубами в ноготь. – Жербер и сам мог бы догадаться.

Кровь прилила к лицу Франсуазы. Пьер почитал за честь быть хорошим игроком, однако не соглашался по-честному на перспективу проигрыша; в эту минуту он был упрям и несправедлив, а она слишком уважала его, чтобы не возненавидеть за эту слабость.

– Тебе прекрасно известно, что он не психолог, – сказала она и резко добавила: – К тому же ты сам мне объяснил по поводу наших отношений, что когда кого-то глубоко уважаешь, то не позволяешь себе лезть к нему в душу без согласия.

– Но я никого ни в чем не упрекаю, – ледяным тоном возразил Пьер, – все и так прекрасно.

Она с обидой взглянула на него: он мучился, однако его страдание было чересчур агрессивным, чтобы внушать хоть малейшую жалость. Тем не менее она сделала усилие, проявив добрую волю:

– Я вот думаю, не потому ли Ксавьер была с ним любезна, что рассердилась на нас, – сказала она.

– Возможно, – согласился Пьер, – но дело в том, что она не пожелала вернуться и до утра не щадила себя ради него. – Он в ярости пожал плечами. – А теперь нам придется заниматься Поль, и мы даже не сможем объясниться.

У Франсуазы упало сердце. Когда Пьер бывал вынужден молча переживать свои тревоги и недовольство, он искусно преображал течение времени в медленную замысловатую пытку. Не было ничего ужаснее этих попыток избежать объяснения. Сегодняшний вечер, которому она так радовалась, уже не был развлечением; несколькими словами Пьер превратил его в тяжкую обязанность.