– О, это было бы замечательно! – воскликнула Пажес с таким воодушевлением, что его это слегка взволновало. Резким движением сорвав свой платок, она устремилась по красной лестнице, перескакивая через две ступеньки. Жербер с удивлением задавался вопросом, а не было ли в намеках Элизабет доли правды. Пажес всегда бывала очень сдержанна с людьми! А этим вечером она с такой готовностью откликалась на любое предложение.

– Устроимся здесь, – сказал он, указывая на столик.

– Да, это будет просто замечательно, – ответила Пажес. Она с восхищением огляделась вокруг; казалось, что перед угрозой грядущей катастрофы танец был лучшим убежищем, чем искусство спектакля, ибо на танцплощадке находились несколько пар.

– О, я обожаю такого рода декорации, – сказала Пажес. Нос ее сморщился. При виде игры ее физиономии Жербер нередко с трудом сохранял серьезность. – У Доминики все так строго, у них это называется хорошим вкусом. – Усмехнувшись, она с заговорщическим видом взглянула на Жербера. – Вы не находите, что это походит на скудость? Включая их остроумие, их шутки: все кажется таким прямолинейным.

– О, да! – согласился Жербер. – У этих людей и смех строгий. Они напоминают мне того философа, о котором рассказывал как-то Лабрус: он смеялся при виде касательной в каком-нибудь круге, поскольку это напоминало угол, но не было углом.

– Вы надо мной смеетесь, – сказала Пажес.

– Клянусь вам, – возразил Жербер, это казалось ему верхом комизма, ведь сам он был унылым из унылых.

– И все-таки он не упускал случая повеселиться, можно и так сказать, – заметила Пажес.

Жербер рассмеялся.

– А вы когда-нибудь слышали Шарпини? Вот его я называю настоящим шутником, особенно когда он поет из «Кармен»: «Матушка, я ее вижу», а Бранкато ищет повсюду: «Но где? Здесь? Где она, бедная женщина?» Я каждый раз смеюсь до слез.

– Нет, – с огорченным видом сказала Пажес, – никогда я не слышала ничего по-настоящему смешного, а мне так хотелось бы.

– Ну что ж надо как-нибудь пойти туда, – сказал Жербер. – А Георгиус[10]? Вы не знаете Георгиуса?

– Нет, – отвечала Пажес, жалобно посмотрев на него.

– Возможно, вам это покажется глупым, – в нерешительности сказал Жербер. – В его песнях и даже в каламбурах много грубых шуток. – Он плохо представлял себе Пажес, с удовольствием слушающей Георгиуса.

– Я уверена, что мне это будет интересно, – поспешно сказала она.

– Что вы будете пить? – спросил Жербер.

– Виски, – ответила Пажес.

– Тогда две порции виски, – заказал Жербер. – Вам это нравится?

– Нет, – ответила Пажес, поморщившись. – Это пахнет настойкой йода.

– Но вам нравится это пить, похоже, как у меня с перно, – сказал Жербер. – Но виски я люблю, – добавил он для очистки совести. – Он отважно улыбнулся. – Хотите, потанцуем это танго?

– Конечно, – отвечала Пажес. Встав, она разгладила ладонью свою юбку. Жербер обнял ее; он помнил, что она хорошо танцует, лучше, чем Анни, лучше Канзетти, но в этот вечер безупречность ее движений показалась ему изумительной. Легкий, нежный аромат исходил от ее белокурых волос; на какое-то время Жербер бездумно отдался ритму танца, пению гитар, оранжевому свечению огней, сладости держать в своих руках гибкое тело.

«Какой же я дурак», – подумал он вдруг. Сколько недель назад ему следовало бы пригласить ее куда-нибудь, а теперь его ждет казарма, было слишком поздно, у этой ночи нет будущего. Сердце его сжалось. Все в его жизни никогда не имело будущего. Он издали восхищался прекрасными страстными историями, но большая любовь – это как стремление к чему-то, это было бы возможно лишь в мире, где все имеет вес, где слова, которые говорят, жесты, которые делают, оставляют следы, а у Жербера сложилось впечатление, что он попал в зал ожидания, откуда для него никогда не откроется дверь ни в какое будущее. Внезапно, когда оркестр смолк, тревога, снедавшая его весь вечер, преобразилась в панику. Все эти годы, которые ускользнули у него из рук, всегда казались ему лишь бесполезным и преходящим временем, хотя они-то и составляли его единственное существование, никакого другого ему никогда не узнать. Если он, одеревенелый и грязный, будет лежать в поле со своим отличительным жетоном на запястье, решительно ничего уже не случится.

– Пойдем выпьем виски, – предложил Жербер.

Ксавьер послушно улыбнулась ему. Подойдя к своему столику, они увидели продавщицу цветов, которая протянула им их целую корзинку. Остановившись, Жербер выбрал красную розу. Он положил ее перед Ксавьер, и она приколола ее к корсажу.

Франсуаза бросила последний взгляд в зеркало: на этот раз все было в порядке. Она старательно выщипала брови, зачесанные вверх волосы подчеркивали безупречный затылок, ногти блестели, словно рубины. Перспектива этого вечера представляла для нее интерес; она испытывала добрые чувства к Поль Берже; выходить с ней всегда бывало приятно. Поль обещала отвести их этим вечером в испанское кабаре, в точности воспроизводившее севильский танцевальный дом, и Франсуаза радовалась возможности вырваться на несколько часов из напряженной, раскаленной, удушливой атмосферы, в которую погружали ее Пьер и Ксавьер. Она ощущала себя бодрой, полной жизни и готовой насладиться красотой Поль, прелестью спектакля и поэзией Севильи, которую воскресят сейчас звук гитар и вкус мансанильи.

Без пяти двенадцать; больше никаких сомнений; если они не хотят, чтобы эта ночь была испорчена, надо спуститься и постучать к Ксавьер. Пьер ждет их в театре в полночь, и он испугается, если не увидит их в назначенный час. Она еще раз перечитала розовое послание, на котором зелеными чернилами крупным почерком Ксавьер было написано: «Извините меня за сегодняшний день, но мне хотелось отдохнуть, чтобы вечером быть в хорошем состоянии. Нежно обнимаю вас».

Эту записку Франсуаза нашла утром под своей дверью и вместе с Пьером задалась вопросом, что Ксавьер могла делать ночью, чтобы спать весь день. «Нежно обнимаю вас» – это ничего не значило, это была пустая фраза. Когда накануне ближе к вечеру, перед тем как идти на ужин с Жербером, они оставили Ксавьер во «Флоре», та выглядела очень обиженной, и нельзя было предвидеть ее сегодняшнего настроения. Франсуаза набросила на плечи новую накидку из легкой шерсти, взяла свою сумку, подаренные матерью красивые перчатки и спустилась по лестнице. Даже если Ксавьер будет хмуриться, а Пьер станет на это обижаться, она была исполнена решимости не обращать на них внимания. Она постучала. За дверью послышался смутный шорох; можно было принять это за трепет тайных мыслей, которые Ксавьер лелеяла в одиночестве.

– В чем дело? – послышался сонный голос.