Но почему-то сердце все болело и болело, хоть ария и закончилась.

– Как бы тебя удар не хватил от восторга, мой темный шер. В твоем возрасте опасно…

Роне не дослушал, что именно опасно. Потому что до него дошло! Поздно, но дошло же! Что это – не его боль. А Дайма. Дайму сейчас плохо и больно, Дайм…

Он сам не понял, как оказался на улице, у театрального подъезда – и вскочил на спину Нинье, соткавшейся из теней.

Ей не пришлось ничего говорить. Они были вместе так давно, что прекрасно понимали друг друга безо всяких слов.

Нинья летела сгустком первозданной тьмы по улицам Суарда, не обходя препятствия, а скользя сквозь них – Роне отмечал это краем сознания. Как и несущиеся вслед проклятия: Нинья привычно ловила деликатесы хвостом и впитывала.

Пусть. Роне было все равно.

Там, в Риль Суардисе, Дайму было плохо – и Роне должен был ему помочь, спасти, не допустить, только не снова!..

Он едва не влетел в окно – самое ближайшее к Дайму, и плевать, что какой-то там этаж…

Его остановила Нинья. Уже подпрыгнув, уже поравнявшись с окном, она замерла прямо в воздухе, сердито заржала и буквально упала обратно, сбросив Роне и чуть не переломав ноги… Если химеры вообще способны что-то себе сломать… И только когда Нинья со злобным фырканьем замотала головой, объясняя, что туда она ни за что не сунется, ей еще жизнь дорога, и своему человеку не советует – он ей тоже дорог, а если его там съедят, то Нинье станет скучно, и вообще, лучше бы мы поохотиться пошли, а? Там, в лесу, что-то вкусное бегает, чуешь? Ну чуешь же? Идем, идем отсюда…

Роне отпихнул теплый бархатный нос, подталкивающий его в сторону леса – и подальше от башни Заката. Опасной. Хищной. Только и ждущей неосторожного шера, чтобы с хрустом сожрать и косточек не оставить. Ее, Ниньи, лично-собственного шера! Ручного! Разумного!

От абсурдности ситуации Роне рассмеялся. Правда, смех больше походил на лай. Или на кашель. Не суть. Но что он дурак – факт, сомнению не подлежащий. Куда он поперся? Дайм же ясно сказал: не лезь, мой темный шер. Не дразни гусей. Ты же доверяешь мне? Вот и доверяй.

– Ладно, девочка моя. Успокойся, не пойду я туда. Никто не съест твоего личного человека. Я же разумный.

Нинья недоверчиво фыркнула: может, и разумный, а от страшной хищной башни отойди. Подальше отойди! И вообще, я тут переживаю за тебя, глупого человека, а ты меня даже не чешешь! Займись лучше делом, чем носиться по городу почем зря, не давая бедной голодной химере даже кого-нибудь толком испугать. Чеши давай, что стоишь?

Роне почесал Нинью. Тщательно, обеими руками. И холку почесал, и щеки, и нос, и около ушей. Очень успокаивающее занятие. Самое то, чтобы пульс вернулся в норму, ладони перестали потеть, а колени дрожать. И чтобы напомнить себе еще раз: обещал доверять – доверяй. Светлый шер Дюбрайн давно уже не наивный мальчик, способный утопиться от несчастной любви. Да и был ли он наивным хоть когда-то, большой вопрос.

Так что иди-ка ты, темный шер, домой. Выпей шамьету. И отошли, что ли, примадонне корзину цветов, а тенору – бочонок хорошего вина. Раз уж не видать сегодня бедняге светлого лика принцессы и не петь серенады в интимной обстановке.

К моменту, когда Роне дошел до башни Рассвета, все органы вели себя прилично. Да и в голове прояснилось. Эмоциональная связь с Даймом все еще сохранялась, и Роне ощущал его тоску и боль, к которым примешивалось удивление… надежда… Надежда!

Роне на секунду остановился, такой острой она была, эта чужая-не-чужая эмоция. Почти до слез. И тут же – сомнение, горечь, и опять надежда, еще ярче, еще сильнее, почти счастье…

Так. Успокаиваемся и дышим, темный шер. Если ты войдешь в резонанс с эмоциями Дайма и вздумаешь раскачивать их еще сильнее, вы оба пойдете вразнос. Так что дышим. Ровно. Смотрим по сторонам, считаем ступеньки, дышим и аккуратно ставим щит. Не глухой, не надо резких движений. Мягкий щит. Подушку. Вот что тебе, дубине, надо было сразу делать. Подушку! А не психовать, как истеричному подростку. Только хуже сделал. Придурок. Давай-давай, дыши…

– Правильно, дыши-дыши, Ястреб. Это же ты, тебя не подменили? Не то что я против, разумным ты мне нравишься…

Роне облегченно выдохнул. Хоть Ману и язва…

– Двенадцатиперстной… – едва слышно прокомментировал дух мысли Роне.

– Хоть ты и язва, а своя язва, – закончил Роне вслух. И даже смог улыбнуться.

– Дай-ка я тебя пощупаю. Может, все-таки подменили… – задумчиво протянул Ману, обходя Роне по кругу и всматриваясь в него через большую лупу на деревянной рукоятке. – Какой-то ты подозрительно вменяемый. Неужели Брайнон нашел красную кнопку?

– Какую еще кнопку?

– Ну такую. С надписью «выкл». На нее надо нажать, чтобы ядерная боеголовка не взорвалась и не разнесла тут все к шисам лысым. Брайнону удалось. Талант. Признаю.

– То есть я, по-твоему, ядерная боеголовка? Что это вообще такое?

– Тебе лучше не знать. Крепче спать будешь.

– Ну ладно, – пожал плечами Роне. – Спасибо. Твоя метода отвлечения хоть и дурацкая, но работает отлично.

– Кто бы сомневался. Как опера?

– Великолепно. А вот Ристана – отвратительно. Ты знал, что использование вызы лишает шера не только дара, но и эстетического чувства?

– Ну-ка, подобнее! Я догадывался, но вот так наблюдать вблизи… Значит, Ристана?.. – Ману уселся на стул, перевернув его задом наперед и сложив руки на спинку, а подбородок – на руки.

– Разлюбила оперу.

– Может, просто постановка не понравилась.

– Да нет же! Отличная постановка! И музыка отличная, шер Вьерде плохой музыки не пишет. И тенор тот же самый, которого Ристана почти полгода держала при себе…

Роне осекся. Как-то слишком внимательно Ману слушал ерунду об опере.

– Не отвлекайся, рассказывай. С чего ты взял, что это именно выза?

– С того, – отмахнулся Роне, вслушиваясь в эфир и…

Как раз вовремя, чтобы поймать всплеск счастья. Даже не всплеск. А что-то такое… как ураган, только спокойный и уверенный. Такой… светлый. Очень светлый ураган. Несущий ровно одну мысль: свободен! Я – свободен!

Эта мысль содержала столько счастья, столько облегчения, столько силы – что Роне покачнулся. Упал в кресло, невесть как оказавшееся прямо за ним. И замер, пытаясь найти себя в водовороте чужих-не-чужих чувств.

Найти не получалось. А счастье Дайма становилось лишь острее, полнее, громче-ярче-насыщеннее, и Роне терялся в нем, растворялся в мысли: она любит меня, они оба любят, наконец-то все будет хорошо!

«Я дарю тебе мою жизнь, мое сердце и драконью кровь в моих жилах», – слышал Роне не своими ушами, ощущал не своей кожей, и без сомнений, без колебаний готов был принять и отдать свой… нет, не свой, в том-то и дело, что не свой дар! Это не его обнимали сумрак и свет, не его пронизывали потоки расплавленного золота, вихри небесной синевы и ослепительно яркого ультрафиолета, не ему два юных шера шептали: «Люблю тебя, мой свет». Не ему – и не он. Не он сейчас был в центре закручивающейся воронки, тянущейся к самому небу.