– Спасти твоего брата? – по инерции холодно переспросил Дайм и почувствовал себя настоящим ублюдком.

И придурком.

Потому что единственное, чего ему хотелось сейчас – это поверить в чудо. Дар богов. Тепло и желание – в синих глазах убийцы, светлого шера, нежданного возлюбленного… Но злость и обида Шуалейды толкали прочь, требовали: убирайся! Тебе нет здесь места!

– Нет. Я прошу тебя остаться с нами, мой светлый шер, – просто и прямо, глядя Дайму в глаза, сказал Стриж.

И требовательно прижался губами к его губам, скользнул пальцами в волосы, потерся всем телом. Напряженным. Горячим.

«Хочу-хочу-хочу! Мой-наш!» – плеснуло на Дайма ослепительно золотой волной эмоций.

– Тано… что ты… Тано! Отойди! – раздалось за спиной… злое? Или испуганное?

Дайм ментально оттолкнул Стрижа – потребность уйти стала почти нестерпимой! – и с удивлением понял, что его дар прошел насквозь, не задев, даже не покачнув.

– И не подумаю! – Мальчишка упрямо нахмурился, сжал плечи Дайма мертвой хваткой и через его плечо потребовал у Шу: – Что за дыссню вы оба творите? Лея! Какого?..

– Не вмешивайся, Тано, – треснувшим голосом велела Шуалейда. – Генерал Дюбрайн уходит.

Ее нежелание видеть Дайма било по нервам, рвало их в клочья, до темноты перед глазами. Уйти. Немедленно сбежать!

«Беги-беги-беги!» – стучало в горле, в висках, за глазами – больно, ослепительно больно!

– Никуда Дайм не уйдет, пока ты не объяснишь, что на тебя нашло.

Дайм попытался уже руками сбросить руки глупого мальчишки, но ни шиса у него не получилось. Тот словно приклеился. Всем телом. Вжался так, что Дайм сквозь мундир ощущал загнанное биение его сердца, в ритм своему – и тепло, нужное, желанное, необходимое тепло… в котором таяла боль, таяла потребность бежать без оглядки.

– Тано, не надо, не…

– Надо. Ты не хочешь, чтобы Дайм уходил.

Дайм вздрогнул. Не хочет? Разве?.. Но ведь она… Дайм совершенно ясно чувствовал ее злость и отторжение! Не могла же она обмануть его, менталиста-дуо… Или могла?

– Хочу! – в голосе Шуалейды звучало все упрямство Суардисов.

Почему-то именно это упрямство все изменило. Может быть, потому что упрямство было теплым и живым, а не ледяной вьюгой. Угловатой, неуклюжей, нарисованной вьюгой…

– Ладно, – в голосе Стрижа звучало оно же. Фамильное упрямство Суардисов. – Давай, скажи, что не любишь Дайма. Мне скажи, Лея.

На мгновение Дайм ощутил себя мячиком, из-за которого поспорили два ребенка. Брат и сестра. Или Брат и Сестра? Боги, что за мысли в голову лезут…

«Лучше хоть какие-то мысли, чем оперные страдания», – подумалось почему-то голосом Светлейшего.

– Ты обещал верить мне!

– Я обещал заботиться и защищать тебя, – покачал головой Стриж.

Дайма из объятий он так и не выпустил. Да и Дайм больше не пытался вырваться. Болезненная необходимость уйти притихла, ментальное давление ослабло. Все происходящее теперь казалось сном, очень странным – и безумно интересным. Важным сном. У истинных шеров других и не бывает. Интересно будет потом рассказать этот сон Роне и послушать, что он скажет.

– Тано… – голос Шуалейды стал жалобным и ломким, – Тано, пожалуйста… так надо…

– Просто скажи это, Лея. Скажи: я не люблю Дайма, и я поверю тебе. Обещаю.

За спиной Дайма повисло молчание. Хрупкое, прозрачное, как весенний лед – и такое же звонко-зябкое.

А Стриж легко потерся щекой о щеку Дайма, словно говоря: вот видишь, все хорошо, а ты боялся, мой светлый шер. И быстрым движением развернул его к Шуалейде лицом, встал рядом, теперь не обнимая, а просто держа за руку. Крепко и надежно.

Шуалейда – гроза, ураган и зуржья погибель – ежилась и куталась в лиловое мерцание, словно маленькая девочка на морозе. На ее ресницах сверкали слезы, губы дрожали, и ей очень-очень хотелось сказать «не люблю», потому что так было нужно…

Кому? Зачем? Что за безумный план родился в ее голове? Ради чьего – и какого – блага ей нужно, чтобы Дайм поверил в ее нелюбовь? И ведь поверил. Забыл, что менталистка-прим в сердце своей Линзы может заставить кого угодно поверить во что угодно. Особенно если есть за что зацепиться – к примеру, за чувство вины, которого в Дайме хоть отбавляй.

Но ты и сам, светлый шер Дюбрайн, менталист. Опытнее Шуалейды на полвека. Какого шиса ты сдаешься, страдаешь и позволяешь ей творить глупости?

– Моя Гроза, – тихо позвал Дайм и едва-едва улыбнулся, наконец-то понимая: никуда он от этих двоих не уйдет.

Ледяная корка, не позволявшая ему даже вздохнуть толком, с треском лопнула и осыпалась.

– Я не… – выдавила Шу, прямо глядя Дайму в глаза, всхлипнула, качнулась вперед… – Я не могу… Дайм!

И бросилась к нему – сумрачным лиловым вихрем, разворачивая крылья на лету, разгораясь все тем же волшебным золотом, ярким, ослепительно ярким, до слез. Налетев на Дайма, она обняла его за шею, уткнулась, вздрагивая всем телом и что-то шепча…

«Люблю, люблю, люблю, мой-наш!» – окатило Дайма ее мыслечувствами.

«Люблю, мой-наш!» – словно ее отражением, эхом окутал его Стриж: всем телом, всей своей золотой сутью…

Схватив за плечо, Дайм притянул его к себе, сжал обоих – сильно, Шу охнула и вцепилась в него еще крепче. Вдохнул живое тепло, пот и мускус возбуждения, все еще не веря: получилось! Не через полгода, а сейчас, вот прямо сейчас! Добрые боги, спасибо вам – и за Шу со Стрижом, и за Роне, и за надежду быть вместе, всем, вчетвером, спасибо!..

Отвлекаться на неуместные молитвы ему не дал Стриж. Передернул плечами, ослабляя объятия, выскользнул, заглянул в глаза – шальной, горит азартом, артист клятый! – и спросил счастливо и насмешливо:

– Чего ждешь, мой светлый шер?

Ответа дожидаться не стал, закрыл рот Дайма своим, рванул с плеч френч и толкнул на пол. Сквозь гул крови в ушах пробился тихий женский смех, легкая рука легла на глаза, и Дайм оказался на спине, во власти двух пар рук.

Счастье, боль, недоверие и наслаждение смешались сине-лилово-золотым клубком, он уже не различал, чьи руки избавляют его от сорочки. Вынырнул только, когда кто-то – Стриж, кто ж еще! – укусил его за живот и потянул прочь штаны…

Шисов дысс! Печать же, будь она проклята!

– Оставь.

Дайм схватился за расстегнутый пояс. От стыда захотелось провалиться. Открыл глаза: и правда, мальчишка. Пьяный в тину, в синих глазах ни единой мысли, кроме «хочу-мое».

– Ваша светлость внезапно стали поборником нравственности? – хрипло спросил Стриж, скользя голой грудью по его боку, положил ладонь на пах. Замер на мгновение, не понимая, почему у Дайма не стоит, и нахмурился. – Дайм, что?..