ладонь. Дебора страшно, отчаянно закричала, и Юрген, влепив ей пощёчину, одним движением разорвал сорочку сверху донизу.

– Тащим её в дом, – крикнул Вилли. – Курт, помогай, ты же давно хотел эту сучку. Парни, там ещё две еврейские потаскухи, на всех хватит!

Курт не знал, сколько времени просидел в полузабытьи. Изнутри надрывно, захлёбываясь, кричала Дебора. Когда крик, наконец, оборвался, Курт, цепляясь пальцами за стену, с трудом поднялся на ноги. На негнущихся ногах побрёл к входной двери, споткнулся о порог, упал плашмя на пол, расшиб лицо, но даже не почувствовал боли. Оттолкнувшись от пола, встал на колени.

Четырнадцатилетняя Юдифь Берковиц, нагая, с вспоротым животом лежала на боку в двух шагах. Внутренности вывалились наружу, в скрюченные руки Юдифь, растеклись по полу кровавой склизкой требухой. У торцевой стены Петер и Отто смертным боем избивали пятнадцатилетнюю Эстер. Отдуваясь, молотили кулаками, не позволяя упасть. Кровь с разбитого лица девушки заливала обнажённое тело, потом она, наконец, рухнула на пол, и Отто, примерившись, лезвием выкидного ножа крест-накрест раскроил Эстер живот.

Не вставая с колен, Курт ошалело глядел на распятую на полу, распластанную под Вилли Дебору и на ухмыляющегося Юргена, в ожидании своей очереди тискающего её грудь. Глядел до тех пор, пока подскочивший Петер не схватил его в охапку и не вышвырнул из кондитерской прочь.

– Пошёл отсюда, щенок, – напутствовал Курта Петер. – Сопливый слизняк.

Эта страшная ночь с восьмого на девятое ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, ночь, которую позже назвали Хрустальной, сломала Курта. Она снилась ему в кошмарах долгие пятьдесят лет. Снилась на подступах к Варшаве и Риге. Снилась на передовой под Сталинградом и в окопах под Курском. На больничной койке под Кенигсбергом и в бараке для военнопленных под Оренбургом.

Лишь много лет спустя, вернувшись после плена в Германию, Курт осознал, чего он лишился тогда, в далёком тридцать восьмом, когда мог бы вмешаться, не дать, не позволить, уберечь, но умудрился не сделать ничего. Хрустальная ночь выбила из него душу. Растоптала её, исковеркала, искалечила и заменила другой.

8. 2017-й

Несмотря на то, что время близилось к полуночи, Мариенплац был на удивление многолюден. Люди толпились между Старой и Новой ратушей; кто-то держал в руках свечи, кто-то, в основном молодёжь – плакаты с надписями, в которых неизменно фигурировало слово Kristallnacht.

«И правда, сегодня же восьмое», – запоздало вспомнила Ханна.

Ночь с восьмого на девятое ноября. Ночь, когда Германия скорбит о давней трагедии и кается в совершенном преступлении.

Когда до узкого дома с вывеской «Отель» и нелепым балкончиком, опоясывающим второй этаж, остался десяток шагов, Ханна на ходу оглянулась. Вольф и Мансур, как ожидалось, двигались следом. Они наверняка возьмут под контроль фойе и парадный вход, но вряд ли информированы о ведущем в соседний двор чёрном. Акция вступала в решающую фазу – Ханна мобилизовалась. Ещё десять, от силы пятнадцать минут, и…

Звон бьющегося стекла за спиной оглушил Ханну. Она вздрогнула, обернулась. У витрины соседнего магазина стоял уже знакомый ей здоровяк. Он держал в руках обломок водосточной трубы и с одобрением глядел на острые осколки на брусчатке. Востроносый маячил рядом.

Ханна замерла. Дверь кондитерской со стуком распахнулась, на пороге появился чернобородый детина, предлагавший ей несколько часов назад заварные пирожные. Откуда-то из темноты вынырнули ещё двое, один пытался ударить бородача кулаком в лицо, но тот отшвырнул его, и тогда другой по-бандитски, исподтишка, пырнул чернобородого ножом в живот. Ханна ахнула и миг спустя увидела, как здоровяк бросил трубу и потянулся к пистолету.

– Не надо! – помимо собственной воли, вдруг прошептала Ханна. – Вилли, не надо! Пожалуйста!

Отчаянно закружилась голова. Ханна схватила Бейдра за рукав, вцепилась в него, чтобы не упасть.

– Что с вами? – проник в её сознание голос Бауэра. – Вы в порядке?

Ханна дёрнулась, отпустила рукав, распрямила плечи.

– Почти, – собрав остатки воли, выдохнула она. – Простите, секундная слабость, сама не ожидала. Видимо, пиво сыграло со мной дурную шутку. Не волнуйтесь сейчас всё пройдёт.

Мостовая была пустынна, если не считать пары бауэровских телохранителей, приблизившихся и делающих вид, что увлечены беседой.

«Это уже не галлюцинации, – поняла Ханна. – Как же это называется?»

Она напряглась, пытаясь вспомнить курс психопатологии, который читали будущим оперативникам на стадии подготовки. Дежа-вю? Нет, это когда человеку кажется, что он уже был там, где оказался впервые. Как-то по-иному… Дежа векю, вот! Ханну пробило холодным потом. Неужели у неё повреждена психика? Дежа векю – это когда человек наяву переживает то, что происходило с кем-то другим. Когда он словно наследует постороннему человеку, идентифицирует себя с чужаком, становится им.

– Пойдёмте, нам наверх, – из последних сил выдавила она. – Не волнуйтесь, я уже в полном порядке. Нет-нет, правда, прекрасно себя чувствую.

Ханна потянула дверную ручку, пропустила Бауэра вперёд, сама зашла следом. В тусклом свете ночника была видна винтовая лестница впереди, а слева, за стеклянными дверьми – пустой зал кондитерской.

– Вот сюда, на второй этаж. Да-да, входите, пожалуйста.

– Может быть, пора перейти на «ты»? – усмехнулся Бейдр, переступив порог.

– Да, конечно, – Ханна вымученно улыбнулась. – Присаживайся, я мигом.

Она шагнула в ванную комнату, захлопнула за собой дверь, отдышалась. Сейчас она возьмёт себя в руки и завершит дело, не затягивая. Никаких коктейлей и отвлекающих бесед. Ханна нашарила в сумочке «зажигалку», щелчком перевела в боевой режим. Она сейчас вернётся в гостиную и пустит пулю Бауэру в лоб. Даже если хлопок услышат снаружи, у неё будет фора по времени. А там – мама, отец, тётя Голда, Янкель, дюжина не рождённых ещё детей. Пора…

Ханна выдохнула, распахнула дверь ванной и шагнула наружу. Её встретил прямой в лицо, сильные руки подхватили падающее тело, выволокли в коридор, выдернули «зажигалку» из ослабевшей ладони.

– Обыскать, – каркнул Бейдр телохранителям. – У этой сучки наверняка припрятано что-то ещё. Поторапливайтесь!

Он сидел в кресле, вальяжно закинув ногу на ногу и криво усмехаясь Ханне в лицо. Вольф сноровисто и деловито ощупал её. Мансур выпотрошил сумочку, откупорил пузырёк с таблетками от мигрени, понюхал, вытащил пару, бросил в стакан с водой.

– Понятно, – хмыкнул Бейдр, когда таблетки без следа растворились. – Вылей это. Так – поработайте с ней, только недолго. Никакой особой информации у неё наверняка нет.

– Потом убрать, мой господин? – по-арабски спросил Мансур.

– Зачем? – также на арабском удивлённо ответил Бейдр. – Она исполнитель, пешка. Выбейте из неё, что знает, и пускай живёт. Личных счетов у меня к ней нет. Красивая девочка, ко всему.

Он поднялся и неспешно двинулся на выход. Ханну бросили на колени. Вольф рывком задрал ей подбородок, упёр