Славой Жижек выделил особую модель современного субъекта – человека Альтюссера[172]: в честь понятия «радиальный разрыв» как способа прощания с модерном и постмодерном – в одинаковой степени идолами[173]. Человек Альтюссера стоит из лакановского «тела» (постмодерного объекта-вещи, Реального, Анти-Эдипа) и «возвышенного субъекта идеологии» (модерной метафоры Символического, Эдипа), функционирующих в режиме параллелизма, раскола, биполярного расстройства, без сшивки. Мы немного откорректируем этот образ в сторону нового Эдипа – жеста возрождения традиции, говоря исключительно о прощании с постмодерными идолами театра, оказавшимися не менее идеологическими, чем откровенно ценностные эдипальные персонажи. Но возрождение модерна должно происходить – и сейчас мы уже наблюдаем этот процесс, – на новом диалектическом витке, делающем традицию революционной. Потому мы говорим об этическом «неомодерне» не второй и третьей, а четвертой волны развития общества и личности. Человек не может долго оставаться в пустоте, храня вакуум расколотого субъекта. Ему нужно ценностное наполнение, и ответ на этот вызов должна дать современность.

Как обозначить этого человека? Является ли он всего лишь абстрактным образом или имеет какие-то конкретные прототипы? Безусловно, такой человек является избытком по отношению к позитивной программе присутствия модерна и негативной онтологии отсутствия постмодерна. Он находится на пересечении горизонтальной оси пространства и вертикальной оси времени, синтагмы и парадигмы, самости и инаковости, традиции и новации. Разрывая с предыдущими спектрами истории, он осуществляет их синтез: разрыв и синтез идут вместе, плечом к плечу, воплощая взаимный переход метафизики и диалектики, покоя и движения. Одной философии диалога, на которую уповали либералы девяностых, мало для понимания этого типа личности, в котором пересеклись интернационализм и цивилизационизм, универсализм и традиционализм, общее и частное, противопоставление и возвращение. Нам кажется, что в оптике левоконсервативного поворота, на почве сочетания этического консерватизма, советского социального интернационализма и духовного православия этот образ на метафизическом уровне, интуитивно, строит Россия, за что и получает ненависть глобального мира, так как ему этот образ глубоко чужд. Фактически Россия, пробивая этот образ сквозь стенку непонимания, берет на себя мессианскую функцию добровольной жертвы, несет крест самоуничижения и ответственности за человечество в эру трансгрессии. Подобно Анти-Эдипу, новый Эдип пребывает в пустоте, но не превращает последнюю в виктимный жест и, тем самым, избегает культа пассивной толерантности, релятивации и цинизма, прокладывая через экзистенциальную бездну Эдипов мост к Отцу, к Богу, к истине самости, осуществляя расшивку и перепрошивку сознания.

Однако кое-кто скажет, что подобные сентенции звучат слишком пафосно и идеологично. Что ж, попытаемся сделать «петровский» жест и найти язык, отличный от идеологии, для описания русского психотипа будущего, селективно и критически используя постсовременный научный дискурс (преимущественно психоаналитический, неомарксистский, западный по происхождению). Речь идёт о том, чтобы победить дискурс, став дискурсом, преодолеть сеть, сделавшись сетью. Экранная культура как сеть господствующих означающих предоставляет нам порой удачные имена для сопротивления её же порождениям. Мы рассматриваем политические вопросы сквозь призму психоанализа театра и кино. Обновление речи, модернизация классического дискурса про традицию, способствует только её укреплению, ибо новому вину – новые меха. Огромную методологическую помощь нам оказывает Словенская школа психоанализа кинописьма как текста: её культурологический язык делает нас немного «разведчиками», заставляя тут же раскрывать тайны: мы говорим о противостоянии России Западу на языке самого Запада, леча подобное подобным. Это чем-то напоминает высокую комедию, которая создает «двойной экран», показывая не Реальное и не Символическое, как это делают по отдельности разоблачительная сатира или возвышенная драма, а демонстрируя, как они связаны, как происходит сама манипуляция, как созвучны ее модерные (метафорические, символические) и постмодерные (метонимические, гиперреалистические) методики. Мы пишем о театре на языке театра.

Именно поэтому мы рискнём раскрыть русский психотип, психотип будущего, на языке Хичкока и Лакана, который не противоречит, но продолжает и дополняет язык Соловьева и Бердяева. Мы рискнём совершить западнический жест Петра Первого по апроприации: использовать достижения Запада без потерь – для укрепления собственного архетипа, – что отличает данную позицию от либерализма, который слепо и по-рабски ориентирован на Запад. Мы прекрасно осознаём всю степень нашего риска: ведь многие консервативные традиционалисты могут не заметить за формой репрезентации истинное содержание, но мы постараемся четко донести свою мысль, чтобы язык не сковывал и не заслонял смысл.

4.2. В плену у языка

Современный человек – невротик, который напоминает автопортрет Винсента Ван-Гога с трубкой и отрезанным ухом. Трубка символизирует выпяченное вперёд эпатажное наслаждение – результат трансгрессии желания. Отрезанное ухо передает смерть Отца (зова, оклика, способности слышать зов и оклик), утрату самости, кастрацию Символического. Такой человек любуется собственной травмой и смакует свое страдание как предмет идеологии реваншизма и виктимности. Ван-Гог интуитивно предсказал нашу эпоху. Постмодерн создал идеологию обиженных как извращенную форму марксизма и производной от неё теологии освобождения. Протекционистское законодательство мультикультурализма закрепило в рамках политики идентичностей преувеличенные отличия, провозгласив власть маргинальных меньшинств над большинством.

«Прощайте, Левинас!» – с этой фразы Деррида следует начинать постмодерное релятивное плюралистическое безумие. Мы расстались с трансцендентальным субъектом cogito и отказались от картезианского панлогизма, чтобы прочувствовать уязвимое многообразие конретных этических «лиц», но в итоге потеряли не только гносеологического субъекта, но и субъекта нравственности, не только картезианского субъекта, но и кантианского. Явно не об этом мечтали творцы философии диалога, обожествляя Другого как грань общей для нас с ним сакральной истины – двусторонней правды «Я и Ты» – в Боге. Боязливой антифашистской надежде на вину и ответственность перед Ближним в западном обществе не суждено было сбыться. Если бы учитель Левинаса, творец философии диалога и противник гегельянской тотальности как предпосылки модерного тоталитаризма в XX веке, Мартин Бубер, был бы жив, он бы отказался от своей теории. Плюральная современность выветрила сакральное начало из общения, о котором неизменно аботились ранние диалогисты, сохраняя религию как краеугольный камень интерсубъективной философии. Очарование Другим превратилось в фантазм. Уважение, знание, забота, ответственность, доверие – всё отошло на второй план, все атрибуты библейской любви, воспетые Эрихом Фроммом, перестали быть значимыми в период аксиологической пустоты и отчуждения. Как отражение темпоральности, в рамках имманентной парадигмы, циничный психоанализ, который идентифицирует любовь как наслаждение Воображаемым, абсолютно прав: постмодерная любовь – это действительно патология, фантазия, выдумка. «Я» растворилось в Другом, вызвав манию конформизма. Другой растворился во мне, сменив манию всеобщей толерантности, включая толеризацию перверсий, новым колониализмом. Вот как заканчивается постколониальная парадигма с колониальным подтекстом: все растворяются во всех, общение становится рыхлым и рассеянным, чувственным и при этом пустым, но за экстазом коммуникации скрывается единый тоталитарный глобальный контроль.

На этом фоне новые левые из Сорбонны-1968 выглядят, как неудачный эксперимент ранней