личность остается наедине с Angst, и ничто отныне не может прервать катастрофы их диалога.

Зигмунт Бауман сравнивает процесс построения идентичности человеком эпохи модерна с листанием фотоальбома: постепенно пересматривая историю своего рода, своей семьи, своей страны, человек обретает мужество быть частью, мужество быть собой, мужество принять свое предназначение и мужество вернуться к истокам. Посмодерная же культурная память подобна видеокассете: информация на ней быстро стирается, потому что быстро наносилась, кадры из клипа мелькают друг за другом на бешеной скорости[178]. Больше нет степенности, последовательности и поступательности. Означает ли подобная картография образов полную поддельность? Мы бы не спешили с ответом о симулякрах. Постмодерн – не так симулятивен, как кажется на первый взгляд.

Полстолетия назад Маршалл Маклюэн издал свой знаменитый бестселлер о влиянии знака на значение: «Средство – это сообщение» («Media is a message»), согласно которому медиа полностью определяет контент передаваемых им нарративов[179]. Название книги стало афоризмом, символом торжества абсолютного семиозиса в постмодерне. Примечательно, что при первой публикации книги была допущена потешная ошибка, где юмор стал идеологическим средством: вместо буквы «е» была написана буква «а», в результате книга стала называться «Media is a massage». Автору понравилось. С согласия Маклюэна издатели оставили название с опечаткой, тут же апроприировав сбой в системе в пользу системы. Это значит, что глобализм оседлывает любые оговорки и избытки при помощи «мягкой силы» поглаживания, моделирования в нужном для акторов информационной войны направлении. Речь становится сшитой. Правда и ложь, оригинал и копия, означающее и означаемое, форма и содержание, событие и его интерпретация, Реальное и Воображаемое, истина и симулякр не просто попадают в один ряд, смешавшись в семиотическом потоке постправды. Оказывается, что знак – первичен: он «массажирует» любое значение, трансформируя его в ту или иную сторону. Коммуникация рождает событие. Дискурс рождает предмет. Идолы языка, апеллируя к превосходству интерпретации над референцией, торжествуют над самим языком. Это и есть царство Фореста Гампа – добровольного социального участия в демократии.

Сейчас тезис о средстве как о сообщении нуждается в некоторой корректировке. Интерпретация не просто порождает контент. Медиа не просто предопределяют месседжи. Мы имеем дело не только и не столько с огромным множеством информационных нарративов, которые бомбардируют сознание человека и разрывают его, доводя до шока, но с чем-то большим, чем хаотичная плюральность дискурсов: перед нами открывается абсолютный глобальный контроль машины – дискурс Господина. Знаковая система аккумулируется в единый сгусток, порождая беспощадное руководящее образование – верхний хаб управления хаосом медиа-вирусов, мемов, месседжей. Желания, отчуждаясь от человека, преобразуются в товарные знаки, которые формируют новую Вселенную – Символическое Реальное машины желаний. Так рождается перверсивный заместитель утраченного Отца традиции. Эта неумолимая внешняя объектная сила завершает процесс тотального отчуждения. Кибернетический Отец сам определяет релевантные идеологическим целям средства передачи сообщений, сам в процедурах премедиации (задавания контекста) выбирает медиа, которые, в свою очередь, определяют свой имманентный контент в процедурах воспроизводства (ремедиации). Мы снова возвращаемся к доминанте содержания над формой в движении от постмодерна к глобализму, но это новое содержание больше не основано на онтологии, этике, эстетике, ценностях познания и созерцания, – наоборот, оно зиждется на желаниях, влечениях и наслаждениях по ту сторону аксиологии.

Двигаясь от содержания к форме, мы диалектически вернулись от формы к содержанию. Задаваемый глобальным контролем предварительный контент составляет особое смысловое поле – премедиацию. Это и есть идеология неолиберального постмодерна. Премедиация определяет медиа, а медиа – конкретные месседжи. Хаос становится управляемым. Если на заре постмодерна реклама рекламировала сам процесс рекламирования, знаменуя торжество пустых знаков «комнатной температуры», когда переживания были ни холодными, ни горячими, но были «рассеянными», то теперь мы возражаем этой позиции Бодрийяра: цифровой капитализм имеет дело с контролем над самым горячим и радикальным в человеке – его бездной, Реальным его Реального, ядром бессознательного, Тенью, «не-Я». Происходит катастрофа, оборачивающаяся террором: бездна становится предметом репрессивной эстетики, принудительного переживания. Нас буквально заставляют испытывать те или иные желания при помощи различных медиа, которые избираются, исходя из этих же желаний. Эстетик двойного кода Умберто Эко уходит в прошлое, завершая ранний постмодерн, его ироническую и романтическую весну. На смену мечтателям приходят циники. «Общество мертвых поэтов» становится просто обществом мертвых. Бунты в Сорбонне оборачиваются новым тоталитаризмом. Пребывание наедине с Angst вынуждает нас спасаться от пустоты жестким самоконтролем на горизонтальном уровне.

Поэтому симулякр не является жестом пустоты. Это – жест травмы. Виртуальность – это не копия копии, а взгляд Большого Другого, великого идола машины, заменившего утраченного Бога. Вспомним лакановское: если Бог умер, не дозволено ничего. Федор Михайлович Достоевский знал и предчувствовал это в своих апокалиптических прозрениях. Дуглас Келлнер верно говорит о том, что критика постмодерна при помощи только постмодерна – это всё равно постмодерн, разрыва не происходит[180]. В этом действительно Жан Бодрийяр с его «прозрачностью» симулятивного зла остался на позициях той же парадигмы, как, впрочем, и Славой Жижек, с его постмарксизмом. Дело ведь не в том, что бытие утратило бытийность и стало бесполезной пустышкой. Оно сейчас – радикальная ужасающая бытийность ницшеанской бездны, где симулякр, знак, реклама – всего лишь яблочная кожура над раскаленным хаосом идолов рода, рынка и пещер. Это значит, что и лечить подобную ситуацию исключительно путем постмодерной деконструкции не представляется возможным: это означает замыкание в интерпретации, пленение языком, тавтологию дискурса о дискурсе. Симулякр не является невинным знаком языковой игры: он порабощает нас в условиях смерти Отца. Этот вывод кардинально меняет вектор критики постмодерна.

Нужны новые альтернативные подходы к осуществлению радикального разрыва с происходящей на наших глазах инерцией неолиберального глобализма. Это и есть тоска по подлинному Отцу: нужно выстроить некий новый традиционализм как альтернативу неолиберализму, нужна консервативная революция. Не спор внутри парадигмы, а спор разных парадигм. Для этого нужна определенная степень мужества: ведь мы отлично понимаем, что не только толерантность левых, но и аутентичность правых оседлывается глобализмом, значит вопрос об аутентичности надо решать как-то иначе, чем это предлагает ультраконсерватизм. Ситуация разворачивается диалектически следующим образом. В классическом традиционном обществе господствовал хайдеггеровский дом бытия: знак воплощал значение, копия отражала оригинал, Логос одевался в Письмо. Затем, по мере трансгрессии, знак становился все более и более самостоятельным. В постмодерне текст уже отрывается от своего творца, рождая интертекстуальность. Знак отныне отражает знак, копия – копию. Образуется пустой знак – симулякр. Трансгрессия продолжается. Наши желания начинают владеть нами. По мере автономизации желаний знак начинает всё больше отражать пустоту, и это совсем не то же самое, что «пустой знак», ибо пустота свидетельствут