под коим скрывались страхи, давно умерщвлённые в его раненом сердце. Заместо ответа на речь слуги своего Иоанн рассмеялся, мотая головою. Он отвёл взгляд на приоткрытое окно, с которого лился золотой свет нежной весны.

– Нет, – лукавил в голосе своём владыка. Впрочем, лукавство то ясно было обоим.

Фёдора посмешил такой ответ, но, право, перечить не было никакого толку.

– Как же ты сам изъяснил для себя… – произнёс Иоанн. – Отчего же я оставил тебя подле себя?

Фёдор оторопел, услышав слова государева.

– Ох и вертится ж крамола на языке, да не смею того сказать. От неча мне, безбородому, даже думать об том, – ответил Басманов.

– Стало быть, зазря сделался я игуменом братии нашей опричной? Стало быть, зазря, раз нету в тебе веры исповедаться мне? – спросил Иоанн.

Басманов поджал губы да зыркнул на дверь. Прищурился взор его синеокий. После того обернулся опричник к царю да подался вперёд, чуть наклонившись ко владыке, и волосы вороные ниспали прядями на белый лик.

– Мнителен, государь, ты, – произнёс Басманов. – И ежели будешь сидеть среди преданных друзей твоих, средь братии возлюбленной, всё глядишь, великий государь, в каком рукаве аль сапоге таится клинок лукавый, какая чаша ядом змеиным обмазана.

– Славно излагаешь, – кивнул владыка. – Славно, да не по делу, Федюш. И отчего же я тебя, безбородого щенка басманова, приблизил к себе?

– Как привёл меня батюшка ко двору, от правда, – молвил Басманов. – Светлый государь, премного отрады сулила мне служба подле тебя, добрый мой владыка. И вот я пущай и в младых летах, да сижу с тобой за этими столами, и очи мои видят, и уши мои слышат речи их. И ясно мне, отчего нету у тебя веры даже к возлюбленным братьям твоим.

Иоанн усмехнулся да жестом упредил опричника от большей дерзости.

– Нету веры? – горько усмехнулся царь. – От тут ты славно ж молвил, право, славно. Уж я на своём веку такого повидал, что вернее сказать иначе. Веры у меня в людей моих премного, больше, нежели должно. Нету такого злодеяния, коего бы мне не причинили ближние мои. Подле убийц и отравителей родился я, провёл отрочество да юность и ныне здравствую среди жестокосердного люда. Предавали меня, бежали от меня прочь, пущай хоть на тот свет, токмо не быть подле меня.

– А ежели кто вернётся с того света, лишь бы быть подле тебя? – спросил Фёдор.

Иоанн горько усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд.

– Полно тебе издеваться, Басманов, полно. Служи верно, скромен будь, о свойстве нашем не треплись. И без того видно, что при дворе славно зажил. Отплати же мне добром на добро да молви прямо да без лукавства: пред кем уж хвастал дружбой нашей?

– Ни пред кем, – ответил Фёдор.

– Ни пред отцом? – молвил Иоанн.

Опричник переменился в лице, услышав сие вопрошение.

– Ни пред кем, – повторил Басманов.

Царский взор пристально уставился на светлый лик юноши, на васильковые очи его. Наконец, заверившись, Иоанн кивнул.

– Молчание твоё прежде всего тебе сослужит добрую службу, – молвил владыка. – Не дай тебе Бог видеть грызню эту псовскую, как добрый народ обращается кровожадной сворой из зависти.

– Неужто ты веришь, будто бы родной отец не будет горд, но ревнив за чадо? – спрашивал Фёдор.

Иоанн усмехнулся, мотая головой.

– А ты поди да испроси, хоть у Афоньки нашего, как горд был за него отец да радостен, когда тот ко двору приблизился, – молвил царь. – Неча судьбу испытывать, Федюш, неча. Пущай, что батюшка-то твой и взаправду лишь возрадуется за дитя возлюбленное, да исполнившись гордости отцовской на попойках аль гуляниях, как чего взболтнёт. Не ведаешь ты попросту, сколь много лет князья добиваются тех благ, коими ты одарен.

На сих словах Басманов не смел прервать государевой речи, да благодарность поднялась в душе его. Положил опричник руку на сердце и низко склонился, поведав сим, сколь дорога ему милость царская.

Глава 6

На площадь пред Московским Кремлём собрался народ. С замираньем и трепетом внимали миряне приговору. На помосте возвышался царский трон. Подле владыки стоял первый круг его опричников – Басман-отец, князь Вяземский да Хворостинин. Малюта же держал цепных псов, что исходились злобой яростной, но не пришёл их час.

На самой же площади возвели ограду. То было защитой честного народа, да и преступнику подлому не было куда уйти. В той ограде четверо лихих наездников выжидали своего часа. Средь них были и Фёдор со Штаденом.

Голос Алексея Басманова разносился на всю площадь, и каждый внимал, с трепетом, страхом, а иные и в зверском предвкушении расправы.

– За сии прегрешения пред Богом нашим Иисусом и перед великим князем и царём всея Руси Иоанном Васильевичем, – оканчивал речь свою опричник, – Земским судом приговорён к растерзанию зверьми.

Лошадь под Фёдором будто бы внимала речи человеческой – всё водила ушами да поглядывала на иных скакунов. Басманов удерживал буйный нрав своей Данки, покуда приговор не был зачтён. Последнее слово не успело стихнуть, как резкий свист хлыстов рассёк воздух. Верно, лошади уж истомились в ожидании, оттого казнь свершилась быстро. Едва не единовременно всадники пустились вскачь, разорвав тело на части. Кровь хлынула от разрывов, окропив подол чёрных одеяний всадников.

Толпу охватил многий шум. Покуда лошади растаскивали куски плоти, оставляя на земле тёмный след, миряне стенали в ужасе, кричали али бились об ограду, точно силясь выглянуть, дабы больше узреть. Не малым вниманием был объят и царь. Его пронзительный взор не походил на человеческий вовсе – в глубине его очей мерцал тот огонь, который охватывал душу Иоанна в приступах его ярости. Упоение, которое снисходило на владыку при этих кровавых забавах, подобилось крепкому вину. В той обжигающей радости дух испытывал обжигающее сладострастие. Подобные приступы возвращались бессонными ночами, страшными видениями и горячим бредом, но без них царь точно задыхался, и сейчас он вбирал сполна.

Тем же временем на красных сапогах Фёдора заметно чернели пятна, да, верно, то и не заботило юношу. Лошадь под ним была разгорячена, и прыть её гнала вперёд и вперёд, что было под стать настрою всадника. Данка, чуя на то дозволение, мчалась прямо к ограде. Уж пред самой оградой Басманов направил лошадь в сторону, и та помчалась по кругу. Стоило лишь Фёдору ухватиться за гриву Данки, поближе к ушам, царь, не сводя всё то время глаз с юноши, заметно оживился. Жестокая радость окрасилась трепетной заворожённостью.

Иоанн подпёр голову рукой, пристально глядя, как Фёдор пустился вскачь. Данка всё набирала скорость да ловко уходила, ежели на пути её оказывался иной конь.