деревню. Наш домик был все еще виден, но ни Петровича, ни Маккуина, ни японки снаружи уже не было. Затем подул легкий ветер, зашелестев листьями высоких деревьев, и, повернувшись, я пошел дальше, вдыхая прохладный утренний воздух. Для простого человека, не привыкшего к физическим нагрузкам, подъем оказался бы нелегким испытанием, даже такой небольшой, который одолел я — но, возможно, весь этот путь через бойцовский клуб был для чего-то большего, что я пока мог себе представить, потому что шел я с легкостью и уверенностью, пускай и прошел совсем немного. Крепкое тело, знающее силу, лишним никогда не окажется.

Привал я сделал только ближе к полудню, пройдя примерно половину пути, если шел по верному маршруту. Спустившись по верховьям одной из рек вниз, в небольшое скалистое ущелье, напоминавшее чем-то американские фильмы про Дикий Запад, где обязательно бежал десяток всадников в шляпах, я присел на один из камней. Камень находился в тени — не теряя времени, я достал из рюкзака скромный провиант в виде бутербродов, сделанных еще вчера и переживших приключение через Силу Скорости, и перекусил ими, запив водой, которую тут же заполнил из ручья.

Просидев минут двадцать пять двинулся дальше, забирая на восток, как и говорила японка. Через некоторое время дорога снова пошла в довольно густой лес, и солнце перестало обжигать затылок. За исключением птиц и нескольких белок из других животных мне никто не попался. Проходя мимо небольшой поляны, на которой росло много неизвестных мне фиолетовых цветов, я повстречал лишь одну лань. Завидев меня, она постояла с минуту, не двигаясь, а потом убежала в лес, в противоположную сторону. Возможно, к океану. А потом снова подул ветер, удивительно холодный, и я пошел дальше, снова поднимаясь вверх.

Пункта назначения я достиг ровно к закату, как и сказала женщина. Сначала взору открылся сам храм, сделанный из дерева, как и деревня в которую мы пришли: затем показались небольшие хижины, где, видимо, и жили монахи. Чтобы подобраться вплотную, пришлось сделать небольшой круг, так как между нами находилась пропасть, на дне которой простиралось озеро. Обойдя ее, я прошел по каменным ступеням через деревню, аккурат к храму. Через некоторое время вокруг меня начали собираться наголо бритые монахи. Одеты они были в простые серо-белые одежды. Через время появился и главный монах: послушники расступились перед ним, чуть склонив головы, и мы встали друг напротив друга, взглянув друг другу в глаза. На вид ему было лет семьдесят.

И тут я понял, что не знаю, что ему сказать, потому что не знаю языка. Будто прочитав мои мысли, он сказал по-английски:

— Вы можете говорить на вашем родном языке: я пойму его, если это не совсем уж редкий язык.

На мгновение растерявшись, а затем собравшись с мыслями, я ответил:

— Я из НРГ. Вам будет удобно говорить по-русски?

Монах кивнул.

— Я не хотел беспокоить вас своим присутствием, но мне нужна ваша помощь. Моя жена смертельно больна — боюсь, ей остались считанные дни, если не часы, — тут я ощутил, что мое сердце забилось быстрее.

Мужчина, словно чувствуя волнение, положил руку мне на плечо и повел в сторону, к обрыву. Послушники остались позади.

— Чем она больна?

— Я не знаю названия болезни. Она… Сейчас редкая, но вы, думаю, должны о ней знать. Ее разработали нацисты во время Второй мировой войны. Она затмевает разум, повреждая мозг: он, в свою очередь, постепенно умирает, и остальные органы перестают работать.

Монах в мгновение ока нахмурился. Затем мы встали у пропасти.

Синее небо простиралось до самого горизонта, откуда мы сюда прилетели. Белые облака неспешно ползли по нему, уносясь куда-то вдаль. Леса стояли молча, и на секунду у меня возникло чувство, будто они тоже слушают наш разговор.

— Да, я знаю об этой болезни. От нее погибла моя мать, когда я был еще ребенком.

— Мне очень жаль.

— И мне. Несмотря на ту философию, которую я преподношу моим ученикам, в основе которой лежит буддизм, от этой вещи мне до сих пор становится печально, — монах вздохнул. Затем сказал: — Я думаю, можно стать самым настоящим буддистом или стоиком, обретя максимальное спокойствие в общности, а хладнокровие — в частности. Но от некоторых вещей нам, возможно, никогда не избавиться: они будут печалить наши сердца до конца отведенных дней. Потому мы и вздыхаем на смертном одре с облегчением — боль больше не будет мучить. Потому что и нас не станет.

— Вы сможете ей помочь?

— Я должен осмотреть ее. Это сильная болезнь, молодой человек. Где вы остановились?

— В маленькой деревне к юго-западу отсюда. Я вышел оттуда на рассвете.

— Деревня Плакучих Ив, — мужчина кивнул. — Я понял где это. Если выйдем через час, то к восходу солнца доберемся.

— Мы можем отправиться хоть сейчас.

— И верно, — мужчина улыбнулся. — Но вы должны хоть немного передохнуть и поесть, а мне нужно собрать вещи. Идите к моим ученикам, они все сделают. Встретимся здесь через час — мне еще нужно назначить старшего на время отсутствия.

— Спасибо.

— Не за что. Пока еще не за что.

***

К моменту, когда мы двинулись обратно, над Японией растеклась ночь. Мириадами звезд она глядела на нас, бредущих лесистыми холмами и оврагами на юго-запад, к Деревне Плакучих Ив, порой они часто и быстро мигали, будто показывая нам какие-то космические сигналы, но еще чаще сверкали безмолвно и недвижно, разгоняя вселенское пространство. К наступлению тьмы мир будто стал более живым, чем был при свете дня: невооружённым глазом можно было заметить белок и бурундуков, бегающих по ветвям тонких и толстых ветвей. Птицы, белые и синие, прятались среди зеленых листьев. Когда мы подобрались к устью реки, то услышали кваканье лягушек, царивших в густых зарослях бамбука и тростника. Мир ожил, а с ним оживали и надежды, царившие в моем сердце. Точнее сказать, надежда.

— Вы давно здесь живете?

— В Японии? Большую часть жизни.

— А на территории храма?

— Двадцать лет.

— Солидно.

— Да, — мужчина улыбнулся, поправив на плече лямку старого рюкзака. Негромко отстукивая палкой по земле, он двигался вперед, а я следовал за ним. — Был бы рад прожить еще лет двадцать.

— Уединение с природой настолько затягивает?

— Конечно. Но дело не только в этом.

— А в чем еще?

— Например, в наслаждении жизнью. Но я рад, что еще лет двадцать вряд ли проживу.

— Почему?

— Вы меня простите: я знаю, что вам сейчас этого не понять. Просто смысл созидания в том, что оно не вечно: если вы получаете