и в этом смысле искаженной картины по той причине, что игнорируется бессознательное – важное и интересное измерение жизни автора.

Подтверждается и плодотворность создания искусственного языка, имитирующего бессознательный дискурс и при этом создающего осмысленное повествование. Первая задача автофикшн: воспроизведение бессознательного дискурса в качестве привилегированного носителя истины. Ее дополняет вторая основная задача: превращение жизнеописания в художественное произведение. Для решения этих задач – поскольку бессознательное не поддается прямой записи, а если бы поддавалось, запись была бы непонятна читателю – требуется создание особого, искусственного языка. Такого языка, который был бы в какой-то мере отражением бессознательного, приближался бы к подлинному языку бессознательного и одновременно позволял бы создавать текст, воспринимаемый читателем как более или менее осмысленное повествование. Иначе говоря, нужно найти способ имитировать, симулировать бессознательный дискурс в виде чего-то бредоподобного, но не полной бессмыслицы. Белый задолго до автофикшн воплотил в своих самоописаниях важнейшие его принципы. По самому своему духу его творчество выражает исходный пафос автофикшн.

Теория автофикшн помогает понять нечто очень важное в языке Белого, пожалуй, самую его суть, несмотря на то, что теория французская, а писатель русский. Автофикшн говорит о создании особого языка для трансляции и симуляции бессознательного – Белый все свои романы, особенно о Котике, писал идеально подходящим для этих целей языком. Белым создано то, чего желал основоположник автофикшн Серж Дубровский – язык для симуляции бессознательного дискурса.

Едва ли будет преувеличением назвать Белого одним из величайших самосочинителей всех времен и народов. Автофикшн призывает к смешению жанров – Белый по своей инициативе, будучи самодеятельным новатором, в своих художественных произведениях, где, по каноническим представлениям, должен господствовать вымысел, пишет, с «почти фотографической точностью» (Ходасевич), о себе и своих вполне реальных травмах, навязчивых идеях и конфликтах. А в мемуарах, где подразумевается царство факта и документальной точности, сочиняет себе атрибуты, которых у него никогда не было, отдает другим те, что у него были, вольно преобразует характеры и манипулирует событиями. Автофикшн призывает к радикальному переосмыслению роли бессознательного – Белый почти ни о чем другом и не пишет, кроме приключений сознания. У него все сплошь «мозговая игра», «из небытия восставшие» лица и бессознательным соединением обрывков слов рожденная провокация, сюжеты, основанные на импульсах болезненного подсознания и едва не полное разрушение традиционной фабулы. Автофикшн призывает к смелому использованию вымысла в самоописании, свободе изобретения и переизобретения себя – Белый рисует порой совершенно фантастические картины, изобретает все новые и новые способы показывать все новые и новые ипостаси своего Я.

Перформативность и повторение – важнейшие свойства, отмеченные теорией, но существенно недооцененные. Теория серийности явно недооценивает, а автофикшн игнорирует, роль повторения – роль в творчестве Белого, и не его одного, огромную. Примерно то же, только с еще большим основанием, можно сказать о недооценке перформативности в автобиографии, особенно серийной.

Пародийность – важнейшее свойство, совершенно упущенное из виду теорией. Это один из возможных вариантов защиты от травмы. Ни одна из двух исходных теорий не объясняет пародийности – важной черты прозы Белого. Можно, на мой взгляд, заметить определенное взаимодействие пародийности и серийности, именно в случае Белого и особенно в «Петербурге». Обязательной связи, однако, нет: у одного автора пародийность может присутствовать, у другого отсутствовать; у одного и того же автора может быть в одних текстах серии и не быть в других.

Можно рассматривать пародийность в качестве одного из возможных, хотя при этом не обязательных, свойств серийности: одного из возможных способов компенсации детской травмы – отстранения от реальности посредством ее «остраннения»: иронического сдвига изображающего плана по отношению к изображаемому плану травматического опыта. Пародийное пересочинение себя и своей жизни осуществимо посредством сдвига фикционального образа Я относительно референтного Я; усиление эффекта фикциональности возможно посредством демонстративного показа сфабрикованности квазибессознательного дискурса и его сдвига как такового, с одной стороны, по отношению к сознательному дискурсу, с другой стороны, к аутентичному дискурсу бессознательного. Пристальное внимание автора к тем или иным моментам своей ментальной и психической жизни для их пародийного обыгрывания может способствовать выявлению действительных черт авторского бессознательного, важных для воссоздания полноты автобиографического повествования.

В целом, теория серийного самосочинения представляется жизнеспособной и плодотворной.

Впрочем, ни одна теория, ни другая, ни обе вместе, ни любая их комбинация, ни, по моему убеждению, любые другие теории не могут объяснить Белого во всей его сложности, глубине и многогранности.

В «Петербурге» есть фраза, содержащая, кажется, более удачное образное определение художественного мира Белого, чем можно было бы нарочно придумать: «У Аполлона Аполлоновича была своя странная тайна: мир фигур, контуров, трепетов, странных физических ощущений – словом: вселенная странностей»[800]. Вселенная странностей – это и есть созданный Белым мир, от странных приключений странных теней, населяющих его произведения, до тайных странностей его письма.

Убедить человечество в первичности и неограниченной власти слова представляется делом безнадежным. Белый, быть может, и сам об этом догадывался. Это его не останавливало, он от своей веры не отступал и бился за нее до самого конца. Здравомыслящее большинство осталось при своих убеждениях, а безнадежный символист Белый при своих. В ходе этой неравной борьбы, однако, символисту удалось то, что редкому смертному суждено совершить: он создал свой собственный язык, свою поэтику, свою литературу. Его творчество предвосхитило и, очень может быть, ускорило философский и культурологический «лингвистический поворот» XX века. И в этом – феноменальный успех того «безнадежного дела», которому всю жизнь беззаветно служил Андрей Белый.

Библиография

Андрей Белый: Автобиографические своды: Материал к биографии. Ракурс к дневнику. Регистрационные записи. Дневники 1930-х годов / Сост. А. В. Лавров и Дж. Малмстад. М.: Наука, 2016 (сер. «Литературное наследство». Т. 105).

Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903–1919 / Публ., предисловия и комм. – А. В. Лавров. М., 2001.

Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / Подг. текста Т. В. Павловой и др.; публ., вступ. статья и комм. А. В. Лаврова и Д. Мальмстада. СПб., 1998.

Андрей Белый: pro et contra. Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников. Антология / Сост., вступ. статья и комм. А. В. Лаврова. СПб., 2004.

Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975.

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. 4-е изд. М., 1979.

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990.

Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. М., 1986.

Белый А. Арабески. München: Wilhelm Fink, 1969 (Slavische Propyläen: Texte in Neu-u. Nachdrucken; Bd. 63) (репринт: М., 1911).

Белый А. Воспоминания о Блоке. Собр. соч. / Под ред. В. М. Пискунова; подг. текста, вступ. статья и комм. С. И. Пискуновой. М., 1995.

Белый А. Глоссолалия: Поэма о звуке. М., 2002.

Белый А. Душа самосознающая. М., 1999.

Белый А. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. Собр. соч. / Сост. В. М. Пискунова; предисловие и комм. В. М. Пискунова и др. М., 1997.

Белый А. Магия слов // Белый А. Символизм как миропонимание / Автор вступ. статьи и прим. Л. Сугай. М., 1994. С. 131–140.

Белый А. Мастерство Гоголя. М.; Л.: Огиз ГИХЛ, 1934.

Белый А. Между двух революций. Воспоминания: В 3 кн. Кн. 3 / Подг. текста и комм. А. В. Лаврова. М., 1990.

Белый А. Москва / Сост., вступ. статья и прим. С. И. Тиминой. М., 1989.

Белый А. На рубеже