В таком случае, можно было бы прочитать всю главку именно как развитие цветовых языковых ассоциаций. Налицо соединие одних означающих с другими по сходству: по принадлежности к цветовому спектру. И примыкание по смежности: присоединение к выстраивающейся цветовой цепочке – солнечных слов, смеженных со словами красной гаммы, и слов водных, смеженных со словами темных цветов. Это было бы легитимное языковое развитие текста – замкнутое на себе и на произведении своего минимального, чисто языкового значения. Так развертываются языковые ассоциации и построенные на них главки в «Котике Летаеве» и, несколько реже, в «Крещеном китайце». Но в «Петербурге» реализации такой модели препятствует включенность ассоциаций в сюжет романа.

Довольно ясно просматривается в главке символическая значимость слов цветового спектра. В этом смысле отличаются друг от друга чисто языковая, не означающая ничего, кроме чисто цветовых перекличек, соотнесенность желтого и красного рядов, – и символическая соотнесенность (противоположность) яркого, названного в тексте «светлым», ряда красных оттенков и названного «темным» синевато-зеленого ряда. Наиболее явно антиномия красного и сине-зеленого символизирует противопоставление света и тьмы, которое вопреки традиции и ожиданию здесь связано с оппозицией не добра и зла, а скорее с оппозицией жизненной энергии и тлетворной выморочности, что особенно явно в цветовом противопоставлении Лихутиной и Аблеухова. Это может быть интерпретировано как противопоставление тверди и водной стихии, суши и глубины, жизни и смерти, устойчивости и энтропии, и, если не космоса и хаоса, то порядка и хаоса, что непосредственно связано с сюжетным развитием и основными темами романа. Кроме столкновения символизируемых ими мировых сил, сшибка цветов отсылает и к столкновениям вполне конкретных сил, действующих в романе.

Нагнетание противостояния светлых и темных цветов и их схватка завершается пророчеством конца:

<…> хлынет всюду темная синь, синевато-зеленая глубина: на дома, на граниты, на воду.

И заката не будет[775].

Это может означать: хлынет темная водная глубина на город, и Петербурга не будет; или: хлынут на имперскую столицу дикие революционные толпы с островов и затопят ее; или: хлынут тьмы монгольских варваров на христианскую цивилизацию и уничтожат ее; или, в наиболее конкретном понимании: будет сшибка в Николае Аполлоновиче светлого и темного начал, темное погасит светлое и хлынет из героя хаос распада, сумасшествия и отцеубийства, который затопит все вокруг; или, в наиболее обобщенном понимании: хлынут темные космические силы распада на землю, и закончится земная жизнь, но не в трансцендентном всеединстве добра, истины, красоты, а в темноте смерти и небытия. Цветовые ассоциации символичны, а символ многозначен, поэтому столкновение красного и сине-зеленого, светлого и темного цветов и победа темного над светлым может символизировать и любое из приведенных значений, и все значения вместе. Все они так или иначе связаны с другими значениями романа и по-своему работают на его основные темы.

Это пример того, как в «Петербурге» языковые ассоциации, организованные по модели дискурса бессознательного, выполняя свои функции чисто языковой выразительности, нагружаются и другими функциями. Они служат развитию повествования, вплетаются в символическую и сюжетную логику романа, дополняя ее неочевидными смыслами и стимулируя ее развертывание.

Белый не только интенсивно использовал возможности словесных цветовых гамм, он, видимо, много о них размышлял, и нет сомнения, что анализировал самым серьезным образом. Он говорит о цветописи: сюжетное содержание «Петербурга» «отражаемо в цветописи»[776]. Последующий анализ цветописи занимает всего две с половиной страницы, но он насыщен невероятными статистическим выкладками, дающими процентное содержание различных цветов и их оттенков в произведениях Гоголя и самого Белого, объемом в общей сложности свыше 1000 страниц. Трудно вообразить, какого труда и времени ему это стоило: пролистать все эти тексты, найти все эти «цвето-слова», сосчитать, найти проценты – нечто неправдоподобное. И все для того, чтобы написать пару страниц – этим он с головой выдает себя: он был в душе дотошливейшим исследователем.

После романов о Котике, в которых языковые ассоциации играют роль основных двигателей повествования, в Московской трилогии Белый возвращается к событийности. Языковые ассоциации здесь тоже присутствуют и, как в «Петербурге», включены в символическую и сюжетную прагматику текстов. Однако они используются по-иному. В «Московском чудаке» событийное развитие скачкообразно: с перерывами на разного рода описания. Время событий чередуется либо с временем описания некоего состояния дел, либо с временем повторяющихся (из сезона в сезон или изо дня в день) природных, городских или домашних обыкновений. Есть событийные главки и описательные, но чаще смешанные. Именно в описательных фрагментах разворачиваются языковые ассоциации.

Вот, например, описание осени, организованное не в последнюю очередь звуковыми ассоциациями:

И вот заводнили дожди.

<…> лист пообвеялся; черные россыпи тлелости – тлели мокрелями; и коротели деньки <…>

Так октябрь пробежал в ноябри, чтобы туман – ледяной, мокроватый, ноябрьский – стоял по утрам; и простуда повесилась: мор горловой[777].

Образование значений в отрывке нельзя назвать чисто языковым, образцы которого столь часты в романах о Котике. Внешние объекты здесь не вытеснены, просто они обрели размытые и несколько скошенные очертания. Вполне понятно, что говорится в описании, его даже можно пересказать: пошли дожди, опали листья, мокрая листва истлевает, наступил ноябрь с ледяным и мокрым туманом, начался сезон простуды. Тем не менее, художественное описание во многом организовано языковыми механизмами и, в отличие от моего пересказа, оставляет впечатление поэтическое.

Приведенное место можно прочесть как нерифмованное стихотворение, и не только благодаря ритму. По настроению и образности отрывок напоминает начало одного из сонетов Бодлера, «Spleen»:

Pluviôse, irrité contre la ville entière,

De son urne à grands flots verse un froid ténébreux

Aux pâles habitants du voisin cimetière

Et la mortalité sur les faubourgs brumeux[778].

С одной стороны, текст Белого содержит значение, но далекое от миметически-реалистического. С другой, это звукословие, но не замкнутое на чисто языковых процессах, а семантически продуктивное. Значения отрывка формируются не только живописанием осени, но и подбором слов со звуковыми соответствиями: ли, ил, ле, ел, тл, рл, затем бр, пр, кр и наконец мор, гор. «Консонантическое письмо», позже освоенное теорией и практикой автофикшн, сосуществует и даже взаимодействует с описательной семантической прагматикой.

Хотя тексты Московской трилогии выглядят как перманентный языковой эксперимент, где практически ни одно предложение не обходится без словесного сальто, в них не так много больших фрагментов, построенных на чистом звукословии. Описательные части заполнены языковыми ассоциациями, которые в большей степени организованы по принципу принадлежности элементов к тому или иному ряду – цветовому, цветочному, погодному, именному, мебельному, одежному. Есть главки полностью описательные, которые в основном состоят из «гнезд» языковых ассоциаций. Образцом такого гнездового письма служит главка 10 второй главы «Московского чудака», описывающая улицу Кузнецкий мост.

Это последовательность абзацев, каждый из которых представляет собой нанизывание слов по сходству – по принадлежности к той или иной сфере действительности. Так первый абзац полностью зимний. В нем действуют: снежишко, вьюга, свисты, рои снеговые, саночки, обвейные хлопья, просто хлопья, белый потоп. Они: сеются, раздаются, несутся, крепчают, сыплются. «Зимние» существительные делают все сопутствующие им глаголы – «зимними». Из «незимних» слов во всем абзаце есть только «кулакастые булыжники», но на них сразу же «засеял снежишко», и «пролетки», которые нужны только затем, чтобы их тут же вытеснили «саночки». Во втором абзаце фигурируют почти исключительно составляющие города. Цепляются одно за другое, другое за третье означающие слов, у которых одно общее – город: улицы, переулочки, здания, церкви, повороты, заборики, а также пролетки, трамваи, фонарный свет, свет фар, авто. Следующий абзац объединяется в целое названиями Московских улиц: Петровка, Мясницкая, Арбат, Пречистенка и наконец – Кузнецкий. Следующий абзац до середины развивается как нанизывание предметов одежды (синекдох прохожих): котелки, шляпки, шапки, меха, а с середины опорными словами становятся атрибуты человеческих лиц,