Он со страхом ждет ответа, но глаза Джульетты ярко, по-детски взблескивают.

– Как это? – жадно, с любопытством спрашивает она.

– Пройдя долгий путь против течения реки, преодолев много препятствий, а потом прыгнув к солнцу, – поясняет он, но Джульетта хмурится. Сует в воду руку, болтает пальцами, отдергивается, прежде чем рыбы бы ею заинтересовались.

– Тут нет течения, – сообщает она. – Это же прудик.

– Да, не всем дарованы реки, – отзывается Людвиг и сам пугается вдруг своего тусклого голоса и подтекста слов.

Не всем дарованы реки. В предыдущие годы он был уверен, что давно отыскал свой бурный поток, что день за днем понемногу преодолевает его и однажды…

– Они так и умрут, никем не став. – Джульетта пожимает плечами без тени жалости. – И неудивительно. Они правда выглядят глупыми. И думаю, им вполне хорошо тут. Когда ты глупый, ты меньше мучаешься, меньше куда-то стремишься, тем более против течения…

Такая юная, хохотушка, а говорит раз за разом вещи, от которых тошно, тоскливо, – правдивые и ужасные в своей невинности. Отчего-то Людвиг опять вспоминает Терезу, ее порозовевшее от шампанского, но не потерявшее серьезности лицо, ее две мечты…

– Да. – Он кивает, старательно отгоняя мысль: а насколько глупа Джульетта, точнее, что она сама об этом думает? Реки ее влекут или пруды?

Еще одна рыба пытается поймать светлячка, падает в темную гладь. Людвиг, вздохнув, отворачивается, смотрит в лицо карамельной принцессы, ожидая найти там задумчивость – отражение собственного ненастья, – но находит лишь безмятежную улыбку, с каждой секундой расцветающую ярче. Джульетте, похоже, нравится философская беседа. Или просто она уже отвлеклась на что-то свое.

– А вообще… – медленно говорит она, повернув к Людвигу голову, – ты выдумываешь такие удивительные вещи! Ну прелесть же! – Она касается его пальцев в прохладной траве, сжимает руку горячей ладонью. – Невероятные! Потрясающие! Спасибо тебе!

– Но…

«Это не выдумка, это мечта, моя!» – слова приходится удержать на языке.

– Как твои мелодии, даже лучше! – продолжает Джульетта.

– Но… – Это точно не то, что он хотел бы услышать.

– И все-таки хорошо, что рыбы остаются рыбами. – Она морщит нос. – Не хочу драконов в своем саду.

И она смеется, опять болтая в воде второй рукой, – на этот раз явно дразнит рыб. Кудряшки падают на лицо, смех пугает светляков, небо наливается синью и расцветает звездным садом. Похоже, Джульетта уже выбросила легенду из своей очаровательной головы, там много более интересного. Людвиг вздыхает. К чему огорчаться? Чего он требует, что хочет услышать в ответ на вещи, о которых редко говорят в свете? Карпы… драконы. С карамельной принцессой можно поболтать и о чем-то ближе к ее миру. И он спрашивает:

– Остались в твоей роще свободные деревья? Надо бы назвать одно в честь Сальери.

Все впереди, у них у обоих. А пока он может хотя бы попытаться быть счастливым.

Маки цветут удушливым багрянцем прямо на воде. Зоркие глаза могут увидеть: целое поле их простирается от гаитянского зеленого берега, через всю мертвенную синеву Карибского моря, по иссеченному весенними дождями континенту и дальше – до Парижа. Маки отмечают путь, качая головами на ветру.

Маки цветут особенно густо у грязно-серого замка в промозглых горах.

– Поверь, мы хотим лишь мира и безопасности. Но нам не нужны враги за океаном.

– Похоже, вам просто не нужны свободные люди, генерал. Вы их боитесь. А скоро ты уже сам забудешь, как освободил собственный народ…

Маковые венцы на головах у обоих – у темнокожего офицера, прикованного к стене, и у стоящего над ним бледного человека с густой копной русых волос и золоченой шпагой на поясе. Черный мундир первого изодран и окровавлен, будто его часами рвали псы. Алый мундир второго сияет эполетами и пуговицами, как одеяние короля.

– Двуличный дурак… – Качание головой ленивое, за ним удар в лицо – быстрый, оглушительный, наотмашь. – Они же просто прикормили вас, – под стон обвисшего на цепях, а потом и упавшего на колени пленника продолжает он. – Прикормили, чтобы потом ударить меня в спину.

Пленник сплевывает кровь, с трудом вскидывается. На лбу блестит испарина.

– Ты, ты хочешь видеть нас рабами! – голос хрипит, но он преодолевает себя. – Не надейся! Это так не останется, мы уже попробовали свободу на вкус. Рано или поздно мы…

Ухоженная рука сжимает его грязно-белый ворот, дергает и приподнимает. На пальцах змейками сверкает пара колец, во взгляде – лукавая жалость. Промедления перед ответом хватило бы на глоток вина, на пару вздохов или на то, чтобы пленник осознал, сколь наивен довод. Оно выверено в точности.

– Они. Тебя там уже точно не будет. – Вторая рука обводит тесный каменный мешок. – Привыкай, первый среди черных, это твой новый дом.

– Последний среди белых, – шипят в ответ.

Это вызывает только смех: запрокидывается изящная голова, сверкают зубы под розовой полоской ощеренной губы.

– Помню совсем другие твои слова.

Двое глядят друг на друга – сражаются, как сражались все последние годы, с разных концов мира, то шипя, то льстиво улыбаясь. Одинаково увенчанные красными цветами, разве что на челе одного они отцветают, а у второго – наливаются силой, едва готовые окончательно распуститься. Темная кожа в сечении шрамов у одного, золотисто-бледная и чистая у другого. И оба – одинаково незорки. Не видят серебристый силуэт женщины в углу, не видят, как собственные их тени чернеют, густеют и остервенело пляшут в экстазе гнева. Женщина тени не отбрасывает, ее глаза – стылая зелень мерзлого омута.

– Ты сам подарил нашей земле свободу, – выдыхает пленник. Колеблется, облизывает окровавленные губы, все же добавляет, сдавленно и надтреснуто: – Я считал тебя другом.

– А я считал, что ты достаточно умен, чтобы не вязаться с тварями Альбиона, – отвечают ему, слегка пожав плечами. – По сути… это было единственное условие. – Он склоняется ближе, ноздри едва уловимо трепещут, вдыхая запах крови, ища, но не находя запах страха. Кривятся губы. – Я дал вам Конституцию. Я сделал тебя, грязного выродка, губернатором. Я терпел эполеты на плечах негров, я даже не смотрел в сторону вашего острова, пока…

– Ложь! – Пленник рвется вперед, будто хочет разбить своим лбом чужой. Цепи звенят, не пуская; тюремщик грациозно распрямляется. – Ложь! Все, чего ты хотел и хочешь, – чтобы весь мир плясал под твои марши, смотрел тебе в рот, превозносил тебя, чтобы…

– Достаточно.

В этот раз рука сжимает шею, коротко сдавливает – и рывком отправляет пленника на пол. Ему больше не удержаться на коленях, он падает ничком и бьется об камни подбородком.