Я спрыгнула с бортика.

— Прости. Я… не могу ее сейчас оставить одну.

Морвин понимающе кивнул и не сделал попыток идти за нами.

В комнате было очень тихо. Джен плакала беззвучно. Она лежала ничком на постели, уткнувшись в подушку, только плечи вздрагивали. И я все бы отдала, чтобы сейчас обнять сестру и погладить по голове. Но я не могла.

И все же вложила все силы в то, чтобы хотя бы уменьшить панцирь — как уже получалось однажды. Медленно, туго, сопротивляясь изо всех сил, мой щит сжался до тридцати сантиметров — кажется, он уже стал другим, более мягким и упругим за все те дни, что… за него так часто проникали.

Это по-прежнему не позволило мне обнять Дженни — но у меня получилось, по крайней мере, присесть на краешек ее кровати.

Она замерла, почувствовав мое присутствие и то, как дрогнула постель под моим весом. А потом снова заплакала, уже не сдерживаясь и жалобно шмыгая носом. Я не знала, что сказать или сделать, и просто была рядом. Иногда этого достаточно — когда ты понимаешь, что не остался один на один со своей болью.

Наконец, она затихла, но по-прежнему не поднимала лица. Проговорила глухо:

— Помнишь, Улитка Старшая… мама рассказывала нам… как понять, что любишь человека? По той пустоте, которая возникает в твоей жизни, когда он уходит. Невосполнимой пустоте. Кажется, я теперь знаю, что она имела в виду.

Она помолчала снова, а я не решилась нарушить ее исповедь какими-то банальными словами.

— Сначала… мне всего лишь было стыдно. Когда я увидела бокал воды, оставленный на столе. Олав… он же всегда обо мне заботился! Всегда был рядом, а меня раздражала его тихая опека. Раздражали его взгляды, на которые я не хотела отвечать. Его молчание. Я все думала — если он меня и правда любит, почему не скажет? Хотела, чтобы все было красиво, романтично, чтобы дух захватывало — как в романе. А он… просто молчал. И заботился. И поэтому я сделала ему очень больно. Я не хотела, правда! А может… может я сейчас сама себе вру, и на самом деле хотела. Чтобы он от меня отстал, не смущал больше, не тревожил… И он отстал. Ушел. А мне вдруг стало пусто.

И снова наше молчание — понимающее, наполненное, ждущее. Я ведь знала, что она сейчас скажет! Но все равно терпеливо ждала — потому что сестренка должна была это произнести.

Джен усмехнулась сквозь слезы.

— Потом я на него разозлилась. Уж-жасно разозлилась, Эм! За то, что он больше не хочет меня замечать и относится как к обычной студентке… Все эти разговоры девочек о нем, эта наглая Лизетт… Н-небо, как же меня все бесило! Как я только удержалась и в окошко ее не выкинула! Ты спрашивала, почему я опоздала утром на проверку менталиста… Так вот я и правда была в библиотеке! Ты теперь так занята все время, с Сол я разругалась, а больше друзей у меня и нет. Так одиноко стало, Эм… и я привыкла часто ходить в библиотеку. Потому, что он тоже туда приходит, чтобы подготовиться к лекциям. Но даже там меня не замечает! Просто проходит мимо.

— Дженни… Я не думаю, что он тебя не замечает.

Она замерла на секунду, а потом продолжила:

— Знаешь, Эмма… я сначала думала, что это мое самолюбие задето, и все быстро пройдет. А вот теперь день сменяется днем… но ничего не проходит. Понимаешь?! Становится только хуже! Оказывается, я слишком привыкла к его незаметной заботе, к его взглядам, к его присутствию рядом… это было как теплая шаль на плечах, которую не замечаешь, но без которой начинаешь замерзать — до онемения сердца. Я снова встретила его здесь, в Академии, вижу каждый день — и вижу словно в первый раз. Понимаю, что совершенно ничего не знала о человеке, который меня любил — который был рядом с самого детства. О его уме, о том, как красиво он рассказывает истории, какой у него голос… У него замечательный голос, Эм! Я иногда закрываю глаза на лекциях, чтобы представить, что он снова говорит только со мной. Какая удивительная у него магия…. почему мне раньше и в голову не пришло спрашивать его о даре? Я ведь знала, что у него мама тоже эллери… И все равно даже не спросила.

Дженни резко села в постели, обхватила колени руками и посмотрела на меня — сверкающими, сердитыми, зареванными глазами.

— А скульптуры?! Ты видела эту красоту, которую он сделал, Эм?.. И еще тысячу, тысячу важных вещей о нем я не знала! Не знала вообще ничего. Просто потому, что мне было все равно. Я всегда думала только о себе. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять… на самом деле, это я — я! — слишком обычная для него, Эм… — она снова всхлипнула и порывисто вытерла ресницы, горько улыбаясь. — И я, кажется, его по-настоящему люблю.

Она посмотрела на меня неожиданно серьезным, взрослым взглядом.

— Вот теперь можешь снова говорить, что я дурочка. Соглашусь с каждым твоим словом.

Я сжала руки в кулаки и вскочила.

— И скажу! Я тебе сейчас много чего скажу, Улитка Младшая! — Я изобразила улыбку, хотя больше всего хотелось тоже разреветься, так сильно прочувствовала на себе все, что переживала сестренка. — Во-первых, я скажу, что никакая ты не «обычная»! Безмагический факультет — не приговор, и вообще… И вообще — не бывает обычных людей, все особенные! А во-вторых… я скажу, что дурак теперь твой Олав! Нет, не так! Не дурак, просто… чуть-чуть близорукий. Да он всего-навсего на тебя обиделся! И теперь боится снова подойти, чтобы ты опять не потопталась на его раненой гордости. Ты же помнишь, как прошло его детство, Дженни? Они с мамой десять лет сидели в подземном мире, пока наши родители их не вытащили. Да я вообще удивляюсь, как он вырос таким… почти нормальным. Разве что чересчур замкнутым. Так что даже не думай мне грустить! Остынет, наберется храбрости… вон сегодня как этому придурку врезал за тебя, видела? И помиритесь!

Джен снова всхлипнула и упала на постель, обняла подушку. Пробубнила в стенку убитым голосом:

— Не помиримся!.. Ты… ты слышала, что он сказал? Он… теперь про меня плохо думает.

— Но ты тоже хороша! — не удержалась я. — Зачем вообще весь этот спектакль затеяла? Да еще с этим крокодилом ушибленным!

— Я… я хотела, чтобы теперь Олав меня поревновал, — проговорила Джен после короткой паузы.

Я вздохнула. И вот что с ними делать? Два влюбленных дурака. Подвести друг к дружке, как маленьких деток в песочнице, и сказать — «миритесь»? Но разве так не сделаем хуже? Они должны сами построить прочный фундамент для своей любви, сами измениться и научиться понимать друг друга. Иначе на хлипком фундаменте потом крепкого чувства не построят. Я не могу прожить за сестру ее боль. Я сама проходила недавно через это. Бабочке трудно вылезать из кокона и расправлять крылья. Олененку трудно вставать на ноги в первый раз. Ребенку трудно рождаться. Взрослеть трудно тоже. Для этого должно как следует потрудиться и переболеть сердце.

Но я могу просто побыть с ней рядом и облегчить эту боль.

— Какие у нас планы на остаток дня? Пореветь как следует? — спросила я у Джен деловитым тоном.