их обоих крайне уязвимыми для сил преисподней.

Единственная их надежда была на их личную незначительность.

Впрочем, уже тогда на экраны СССР вышел прекрасный мюзикл с Гурченко Рецепт её молодости, где один из героев славно так напевал (предвещая скорее наступление дикого капитализма):

Мы нищему, равно как принципу, рады, Здоровому желудку всё равно!

Так что ничтожество (личное) – никогда не является гарантией безопасности. В связи с этим можно вспомнить эпизод из Жизнеописания Эзопа (книга о Ксанфе-философе и Эзопе, его рабе, или похождения Эзопа), где один из учеников говорит другому:

«– Отчего это, скажи на милость, когда овцу ведут к мяснику, она молчит, а когда свинью ведут, она визжит во всю глотку?

Никто не мог ответить. А Эзоп говорит:

– Оттого, что у овцы и молоко полезное, и шесть отличная, так что её время от времени стригут и доят, и от этого ей становится только легче: вот она и идёт под нож спокойно, ничего худого не думая, и при виде железа не трусит. А от свиньи ни шерсти, ни молока, вот она и визжит, когда её ведут, так как знает, что годиться лишь на мясо.

И ученики воскликнули:

– Славный ответ, клянёмся всеми Музами!»

Вот так и мой ангел спокойно шёл в ледяной лесу: пока что пригодный лишь на мясцо (даже не мясо): он (лишь по невежеству своему) – полагал себя в безопасности; она, его плоти (мясца парного) – вкусившая, о страхе не ведала (тонким телом, парящим по-над пропастью своего пожилого и несколько рыхлого тела) лишь потому, что на месте страхов у неё сейчас были страсти.

Ей хотелось быть – с кем-то. Зря хотелось, ибо – безнадёжно.

Дело было вполне безнадёжно, Но делать его было надо. Жизнь была вполне безвоздушна, Убегая вдоль её взгляда. Ведь душа оставалась с ней И ложилась в постель – вместе с ней: Словно пух тополей! Никаких вам летейских полей. Её жизнь продолжалась – здесь: Этот мир ей достался – весь. И понять её очень несложно: Нестерпимо ей именно то, что вполне безнадёжно.

– Хороший текст, – сказал бы я (из своего будущего), если мог бы хоть что-то им сказать.

После чего обязательно бы добавил:

– Пожилой текст, потасканный, с ороговевшими подошвами души’.

Если бы я мог им это сказать, то и геологиня мне бы ответила:

– Такой же, как и моё лицо. С ороговевшими подошвами души’.

Но этого, разумеется, не произошло. Дело было вполне безнадёжно.

– И куда мы идём? – повторно спросил он, упирая именно на «куда».

Она не ответила. И без того было холодно. В преисподней, которая словно бы вовсе и не была преисподней. Просто было в ней отсутствие смысла, и всё. Впрочем, геологиня об этом ведала: нет в этом мире ничего, кроме достоинства и чести.

Даже жизни – словно бы нет: есть лишь отдельные телодвижения. Они шли. Их ноги утопали в снегах. Идти им было некуда, но – они обязательно шли.

Ходил ли ты, читатель, в зимнем нехоженом лесу?

Если ходил, тебе нечего объяснять. Если не ходил, тебе бесполезно объяснять. Это как с жизнью:

Ночь долго длилась в ожидании совы, Но первый зрячий объявил всем утро: – Вы спали? Что ж проснулись вы, Когда другие сон изображают мудро? И пустота цветёт на сотни лет окрест, И выходили в пустоту нагие… Не жили? – отвечаю. – Что ж рождались вы?

Она этого текста не знала и знать не могла: он ещё не был извлечён из тёплого облака ноосферы, дабы прозвучать на холодном просторе густого заиндевелого леса. Она не могла предположить, что эти буквицы будут сложены именно так и именно им, её никчёмным любовником.

Более того, я не знаю, хорош этот текст или плох. Я знаю лишь, что он правдив – просто потому, что правдив! И услышанный нами отрывок – его завершение, а не его начало; так почему его звучание – имеет такое значение? А потому: они шли и шли – их обувь и заледенела, и (так обычно бывает) промокла.

Им (помимо самого пути) нужна ещё мотивация… Наконец, по достижении какой-то (лишь ей ведомой) кондиции геологиня остановилась и сказала:

– Погоди.

Она достала из рюкзака (о котором я первоначально не стал упоминать, дабы не усугублять внешней сума-сбродности действа) помятую аллюминиевую фляжку (явно заслужившую – в отличии от него – право быть здесь) и спросила:

– Ты выпьешь со мной – за тех, кто в поле? Выпить следует равно в… – она назвала какую-то цифру, соотнеся разницу во времени часов: становилась ясно её скрупулёзность; он растерянно ответил:

– Я не пью, ты знаешь.

«В каждой трагедии есть две части: завязка и развязка; первая обыкновенно обнимает события, находящиеся вне (драмы), и некоторые из тех, которые лежат в ней самой, а вторая – остальное. Я называю завязкой ту часть, которая постигается от начала до момента, являющегося пределом, с которого наступает переход к счастью (от несчастья или от