и своя, и общая).

Они, ведать не ведая (обороняясь невежеством) – спускались в свою (одну-разную, однообразную – на двоих): спуститься можно было после очередной смерти «личного» сейчас; что я могу сказать о них? Хороши они или плохи, или совершенно обыденны – пусть их, моих прошлых и будущих настоящих…

На бойне любви убивают лишь лучших, не слабых, уродливых и невезучих. Не надо бояться подобной кончины. Убит нелюбовью? Знать, жил мертвечиной! (Джалаледдин Руми)

Мервечиною они не жили, и это хорошо. Впрочем, те ледяные демоны, что ожидали их в своей преисподней, были заведомо их (человечиков) крепче… Заведомо. Разумеется, что демоны (тоже – демон-стративно) попробуют далеко моих любовников завести.

Он опять согласно кивнул. Сколько можно кивать, отвечая псевдо-согласием на невысказанные, не услышанные, не понятые чужие мысли? А до тех пор, пока чужие мысли не проживутся и не станут своими мыслями.

Тогда (и только тогда) – им можно возражать.

Долго ли, коротко ехали они в преисподнюю зимнего леса, где людям совсем-совсем нет места, но – они приехали: это был Богом забытый полустанок. И ничего на нём не было. В том числе (на земле) – ни души. В том числе (в не-бесах) – ни души.

– Потому ты числу не служи, – могла бы сказать геологиня Маргарита.

Она действительно могла бы это сказать:

А для низкой жизни были числа, Как домашний подъяремный скот. Потому как все оттенки смысла Умное число передаёт. Патриарх седой, себе под руку Покоривший и добро, и зло, Не решаясь прикоснуться к звуку, Тростью на песке чертил число. (Николай Гумилёв. Слово)

Она (сама) – не сказала. Зато (само) несказа’нное – выгнуло лёгкой дугой воздух той преисподней, на которой (если эту преисподнюю понимать – пока как платформу перед следующей) они выгрузились: по этой лёгкой дуге вырывался из лёгких выдыхаемый ими воздух, создавая впечатление выдыхаемых душ.

Эту мандельштамовскую «дуговую растяжку – можно было наблюдать чуть выше «по тексту», а наяву – прямо у их губ.

Были души – без очертаний. Слов (очертаний душ) – не было. Зато – было много чего вокруг. Лес. Иней. Пространство. Серое, очень низкое небо. (в этот момент мой падший ангел потрогал – изнутри – языком нёбо, потом один из зубов, грозивших в скором времени заболеть).

Еще он вспомнил коричневые морщинистые соски на её обвисших дряблых грудях. Ему стало неприятно, и он постарался о сосках – забыть. Никакой связи воочию увиденных им вчера престарелых молочных желез со вселенской стужей, окружившей Царство Божье позднего СССэРа, он не мог найти: он – ещё не взглядывал из грядущего.

– Приехали, – чтобы что-то сказать, сказала она.

Он огляделся. То есть сделал это ещё раз. Душа его осталась глуха.

– И что мы будем здесь делать?

– Пойдём в гущу. Прямо в чащу, – сказала она. – Так мы с моими камчатскими друзьями уговорились: быть в поле.

В поле – это такой термин (пояснил я – из своего грядущего, – для невежд: я всё не устаю наслаждаться своей будущностью по отношению к давно минувшему; это правильная гордыня, ведь мы уже в их – прошлых людей – личной преисподней); сказано для того, чтобы отделить настоящее поле от человеческих половых признаков.

– Ты это уже говорила. Что же, идём.

И они пошли в ледяной лес. Ничего глупее они не могли сделать. Разве что – решиться ещё раз переспать. Прямо здесь, посреди зимы.

Но у него и мысли такой не возникло, у моего падшего ангела.

Они – выбрали (а это было непросто) среди снегов хоть какую-то видимую протоптанность (или она им только казалась: ветром чуть отнесло снега, по обе стороны разбросало, дабы мнилась тропа); очень скоро снег стал попадать ему в его скверную советскую обувь; но – нет!

Советская зимняя обувь – была вполне со «знаком качества»; о да! Советская обувь. Но снегу – всё было равно. Хорошо или плохо – он попадал.

Именно. Такими обрубками. Такими «следами в целине снега». Попадалось и думалось.

Ибо (иначе и быть не могло) – бесконечно холодно. Стало (стыло-стыло-стыло) – повсюду и сразу.

Ей (отчего-то) – вспомнилось (но не произнеслось вслух) цветаевское: «Рассказ юнкера:…«объясняюсь ей в любви, конечно, напеваю…». Но и тогда она не приняла эту стороннюю мысль за подсказку мироздания. Она (отчего-то) – продолжала думать, что отчаянно нуждаясь в «своей стае» он (при её неоспоримом превосходстве в тонких осознаниях) – будет становиться к ней всё ближе и ни за что от неё не откажется.

Но – они были в преисподней (каждый – в своей). Она была в отчаянии: её иллюзии рушились. Он не собирался от преисподней отказываться: он её вообще не видел.

Он и от геологини – не собирался отказываться: её у него вообще не было. Разве что она – мнила себя его наставницей, а он – вообще не считал, что нуждается в наставниках. Идиот. Он ещё даже не знал классического: я готов учиться у всех, но никогда не буду ничьим учеником.

А узнал бы, не понял.

Впрочем, даже она, один-единственный раз («Эрика» даёт четыре копии», Александр Галич) – проглядевшая бегло андреевскую Розу Мира в самиздатовском варианте, никак не соотносила нынешний лес с помянутому в ней ледяными мирами; здесь мы и подошли к цели повествования: волшебной силе невежества.

Ничем иным, кроме как невежеством, не объяснить их отважное присутствие в нижних мирах. То, что они всё ещё живы. А волшебным, в свой черёд, оказывается их мужество (производная их же невежества), с которым они сюда отправились. Совершив это «присутствие в аду» – почти сразу после «акта любви», сделавшего