А лишь одна. Мне мнятся времена… А нет времён. И я в любовь влюблён… А нет любви. Есть меньшее из зол. И я как буриданов тот осёл: Столь механичен! Ибо единичен, Как этот мир, который сокрушается… Лишь в слабости моей он заблуждается.

Признаюсь, что открыть эту лживость (как страницу – на полях которой помещены помянутые мной сноски) дано не всем.

Признаюсь, что всё якобы «твоё» насущное и прописное – совсем не то (или почти не то), без чего не живут душой; главное: что это якобы «твоё» – никогда не будет тем, что тебе действительно необходимо.

Такое открытие приходит к каждому, но не каждый его (как страницу со сносками) для себя открывает.

Впрочем, некоторые всё же – ищут для себя смыслы именно в сносках (ad marginem). Именно в этих деталях их и находит их личный дьявол.

Впрочем, всегда есть мнимая надежда, что страницу (вместе с этим, именно этим дьяволом) можно перевернуть. Поэтому – «просто продолжайте идти». (Конфуций)

Вот и я переворачиваю страницу с совокуплением (иначе, блудом) Маргариты и ангела и отправляю их обоих (на следующее утро, конечно) на железнодорожную станцию Купчино; было это, надо признать, не под сам Новый год, а дня за два до него… Было это, надо признать, ещё в те времена, когда зимы были зимами.

Впрочем, кажется, уже и «глобальное потепление» минуло. Быть может, лето перестанет напоминать Лету, а зимы напомнят о Космосе.

Тогдашнее предновогодье было весьма студёно и снежно. Но – «не судите и увидите скрытую красоту». (Пикассо); не прячьте лицо своё от зимнего ветру и увидите сердце зимнего неба и пустые рельсы перед прибытием электрички.

Ехать ему (моему ангелу) – до железнодорожной станции было с пересадками: сначала на троллейбусе до метро; потом (как это было хорошо) – уже без пересадок, по прямой и под землёй.

Разумеется, он – опоздал (родиться: ему бы в её юность)… Разумеется, она дождалась (тем более, что он всё равно не знал конечного места назначения); более того, Маргарита несколько опасалась, что он может вообще не явиться.

Слишком поспешил он ретироваться после акта любви.

Кстати, «о любви» (которая – не роман ги де Мопассана): вернёмся ко «грехопадению» ангела; хоть я и называю моего героя светоносно-юным, но ни в коей мере ни разу не помещал его на то место, которое занимал Люцифер…

Кстати, вы знаете, кто впоследствии занял место «не к ночи будь помянутого»? Царица Небесная, после своего Успения.

К чему это я? А к опасным аллюзиям: геологиня (полу-богиня) Маргарита невольно претендовала стать ему царицей… Повторю: разумеется, она его тоже не любила и полагала произошедшую постель актом некоего дружества, свидетельством особого доверия.

Она говорила себе: я ему передам свои тонкие знания. Это была похоть самооправдания… Повторю: так в Греции (где не было геев) учитель-философ (почти что Ксанф) платонически брал в ученики нежного мальчика… И передавал ему свои тонкие знания!

Вот и она собралась (всего лишь) – платонически передать; так ей хотелось думать… А что любовь?

«Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.» (Цветаева); повторю: она его – не любила и видела таким, каким его осуществили обстоятельства; себя она полагала обстоятельством новым, способным если не изменить его прежние установки (задумки Бога), то и не испортить последующей жизни.

Она, разумеется, ошибалась: она была для него нынешнего – бесполезна. Но (и она об этом даже не догадывалась) – именно в этом было её благо: она не могла навредить своей несвоевременной пользой… «Разлюбить – видеть вместо него: стол, стул.» (Цветаева)

Они оба – не любили. Они (каждый по своему) – помышляли о какой-то пользе: для себя и якобы для другого. Они встретились и увидели пустую и заиндевелую железнодорожную платформу.

Всё.

– Ты опоздал. Я люблю пунктуальность, – сказала она.

Он промолчал. Она (обветренным личиком) сделала недовольную гримасу. Она почти что влезла этим своим личиком и этой своей гримасой в его лицо.

– Прости, проспал. Почти проспал. Потому мне (всё ещё – почти во сне, почти по Кастанеде с его доном Хуаном и галлюциногенами из кактусов) пришлось свернуть реальность, заместить её сновидением, сделать свою плоть невесомой и понестись-понестись-понестись, догоняя нынешнюю метель, – мог бы сказать ей «ещё не он» (мой падший ангел)

Но «будущий он» (лет этак через тридцать) – мог бы это высказать! Разве что (лет через тридцать) – тогда уже он будет брезговать магическими ритуалами… Сознательно брезговать: не терпел насилия над невидимым: словно бы душой по шершавой стене – натерпелся бессмысленных потуг насилия над невидимым.

Тем более что оно – невозможно (но не всякий это понимает сразу).

– Извини, – сказал нынешний (Кастанеды не читавший) он.

Он – смотрел на пустую платформу. Ему – в лицо (и без её личика) мело-мело-мело по всей земле, во все пределы; он – не хотел приезжать, но приехал, и теперь ему предстояло то, чего он не понимал; то, что вчера они оба совершили метафизическую глупость (которая, признаю, была всё же неизбежна) – всё это не имело никакого значения.

Была зима. Было бело и бессмысленно. Но они оба были с эти не согласны: она от бессильного знание, он – от всесильного невежества; впрочем, «Может тот, кто считает, что может.

А не может тот, кто считает, что не может.

Это непреложный, неоспоримый закон.» (Пикассо)

– Ладно, – безнадёжно сказала она. – Одну электричку мы уже пропустили, следующая через полчаса.

Он (дрогнувшим внутренним оком) – увидел это: полчаса на платформе.

– Что скажешь? – сказала она.

– Злой тоской удручена к муравью ползёт она, – мог бы улыбнуться он. Или даже сразу (не