В то же утро, 2 сентября, оставляя город, новоиспеченный фельдмаршал приказал жечь склады и магазины с продовольствием, фуражом, частью боеприпасов. Этот факт, удостоверенный окружением Кутузова, признан и в дореволюционной, и в советской историографии[993].

Вместе с тем Кутузов и Ростопчин, независимо друг от друга, распорядились эвакуировать из города противопожарный инвентарь. Ростопчин сам признавался, что он «приказал выехать 2100 пожарным с 96 пожарными насосами»[994]. Что касается Кутузова, то его («мимо графа Ростопчина») собственноручное предписание московскому обер-полицмейстеру П. А. Ивашкину вывезти из Москвы «весь (! - Н. Т.) огнегасительный снаряд» видел Сергей Глинка[995]. Такая мера, по вескому заключению В. М. Холодковского, «говорит сама за себя: лишить город средств защиты от огня значило готовить его к сожжению»[996].

Действительно, Кутузов и Ростопчин придавали такое значение вывозу «огнеспасительного снаряда», что заняли под него и время, и транспорт, бросив при этом громадные арсеналы оружия: 156 артиллерийских орудий (Наполеон формировал из них батареи для своей армии!), 74 974 ружья, 39 846 сабель, 27 119 снарядов, 108 712 единиц чугунной дроби и многое другое[997], а также 608 старинных русских знамен и больше 1000 штандартов, булав и других военных доспехов. «Удивлялись тогда, - писал об этом в 1867 г. русский военный историк генерал И. П. Липранди, - удивляются и теперь и будут всегда удивляться, что эти памятники отечественной славы были оставлены неприятелю»[998]. Оставить оружие и знамена без боя врагу издревле у всех народов считалось позором. Такого же их количества, как в Москве 2 сентября 1812 г., россияне никогда - ни раньше, ни позже - никому не оставляли.

Хуже того. Торопясь увезти «огнеспасительный снаряд», заняв под него сотни подвод, Кутузов и Ростопчин оставили в городе, обреченном на сожжение, 22 500 раненых[999], из которых многие, если не большинство, сгорели. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля, - вспоминал А. П. Ермолов. - . С негодованием смотрели на это войска»[1000].

Таким образом, собственные власти Москву в 1812 г. «просто бросили»[1001]. Бросили и подожгли. Но кроме того, Москву жгли сами жители - из патриотических побуждений, по принципу «не доставайся злодею!» Многочисленные французские свидетельства об этом (А. Коленкура, Ф. - П. Сегюра, Ц. Ложье, А. - Ж. - Б. Бургоня и др.) подтверждают русские свидетели. И. П. Липранди видел и слышал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «сожжении домов своих». То же удостоверяли Ф. Н. Глинка, П. X. Граббе, кн. Д. М. Волконский[1002] и, главное, сам Кутузов.

23 сентября 1812 г. Кутузов заявил посланцу Наполеона А. - Ж. Б. Лористону, настойчиво отводившему от французов обвинения в поджоге Москвы (французы, мол, «не осквернили бы себя таким действием, даже если бы заняли Лондон»): «Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе». Это заявление Кутузова опубликовано в официальных известиях его штаба[1003].

А вот Наполеон не мог понять такого самопожертвования. Глядя на зарево московского пожара, он восклицал: «Что за люди! Это скифы!»[1004] Его рациональный ум не постигал бескомпромиссного характера русских. «Чтоб причинить мне временное зло, уничтожили создание многих веков», - саркастически говорил он о россиянах[1005].

Пожар действительно испепелил Москву на три четверти. Из 9158 жилых строений сгорели 6532[1006].

В «Мемориале» Э. Лас-Каза цитируется впечатляющий фрагмент из воспоминаний очевидца, главного хирурга Великой армии и будущего президента Парижской академии наук Д. - Ж. Ларрея. «Трудно представить себе картину ужаснее той, какая была у нас перед глазами, - вспоминал Ларрей. - Особенно зловещей выдалась ночь с 18 на 19 сентября, когда пожар достиг апогея. В эту ночь, страшный образ которой навсегда остался в моей памяти, весь город был охвачен пламенем. Со всех сторон до самого неба, закрывая горизонт, вздымались огромные столбы огня, озаряя все вокруг. Эти огненные снопы, разбрасываемые во все стороны со зловещим свистом, быстро поднимались вверх и сопровождались взрывами воспламенившегося пороха, селитры, смолы, масла или водки, запасы которых были почти во всех лавках и домах.

Крашеное кровельное железо внезапно, под воздействием сильного жара, вздувалось и отскакивало в стороны. Большие куски горящих бревен и балок отлетали так далеко, что загорались дома вдали от очагов пожара. Всех охватил страх, ужас .

Оставшееся в Москве простонародье с жалобными стонами перебегало из дома в дом. Многие, желая спасти последнее имущество, нагружались такими узлами, которые едва были в силах нести и часто все-таки их бросали, спасаясь от огня. Женщины несли на плечах одного, а то и двух детей, таща остальных за руки. Чтобы избежать грозившей им со всех сторон смерти, они метались по закоулкам в поисках убежища, из которого их снова выгонял пожар, и тогда они разбегались во все стороны и часто оказывались не в силах выбраться из этого лабиринта, ставшего для многих из них могилой. Я видел стариков с опаленными бородами, которых их дети спешили вывезти на тележках из этого ада .