мои письма с Волги дошли и что они тебя порадовали. Так редко удается побыть наедине с природой и уйти от бесчисленных забот, волнений, поисков в работе, разочарований, неверия в свои силы, опять надежд, одиночества, что нет сил и слов, чтобы тебе писать. Ты когда-то сказал моей сестре, что тебе кажется, что я занимаюсь проблемами, которые вообще еще невозможно решать. Вероятно, это в известной степени правильно, но упасть с воздуха на землю я уже не могу. Я вижу огромное небо и землю – и оно захватывает своей глубиной. После этого трудно идти к частным вопросам, я привыкла ощущать пространство. Но идя и спотыкаясь, хочешь слышать человеческое слово, чувствовать близкую душу, видеть ласку. В этом всегда нуждались даже те, которые обладали огромными внутренними творческими силами, самые мужественные, самые щедрые… А я одна. И мне трудно. Я уже не говорю о том, что не удается просто отдохнуть, переключиться на что-либо. В этом смысле летнее путешествие было настоящим отдыхом, но это такой фрагмент. Я очень, очень часто возвращаюсь к Достоевскому, глубоко ценю его и интересуюсь решительно всем, что его касается. С огромным интересом прочла воспоминания Анны Григорьевны Достоевской, его переписку с Сусловой. Гроссман заключение своей книги так писал: «Но может быть глубочайшая мудрость не в окончательных истинах, а в возбуждении новых искательских тревог. И в этом, несомненно, моральное значение Достоевского. Его мрачная, сухая и горячая душа любила опьяняться самыми великими замыслами человечества, неизменно сообщая им в своем восприятии новую глубину, остроту и встревоженность. Это один из величайших возбудителей и зажигателей душ и, кажется, нет писателя, который бы с равной силой прикасался к нашей совести…»

Я очень бы хотела знать, о чем ты думал, читая «Униженные и оскорбленные».

Сегодня праздник. На улице лежит снег, тает – грязь и слякоть. Я почти весь день дома. Занималась, убирала, читала.

Скоро день твоего рождения. Так бесконечно грустно, что приходится отсчитывать эти дни на расстоянии. Я надеюсь, что ты получил английскую обкуренную трубку – это мой маленький подарочек к этому дню. Все остальное неизменно.

Я по-прежнему мысленно всегда с тобой, жду твоих строчек и черпаю из них источники для жизни.

Обнимаю тебя горячо.

Н.

Пиши мне о прочитанных книгах, я с величайшим интересом поглощаю каждое слово.

Смерть Б. Д. Грекова я тоже восприняла как отрезанный кусок нашей жизни. В последний раз, когда я видела его, он взял меня за обе руки и сказал, что желает всего, всего лучшего…

№ 439. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

14.XI.53 г.

Любимая!

Со мной твои предотпускные ленинградские строчки, которые вместе с Люсей ты мне послала. Я их читаю, я даже вслушиваюсь в них – они так свежи по чувству.

Есть понятие детренирования (я затрудняюсь подобрать соответствующее русское слово). В медицине, например, говорят о детренированном сердце.

Самое страшное, что может быть в нашем с тобой положении, это именно детренирование наших сердец, в смысле помертвения чувств, конечно. Но этого нет, и не только сочувствием – мы проникнуты друг к другу живым интересом и притом всегда новым. Минувшая зима была для тебя невыносимо тяжелой. Я это знал по твоим письмам и без твоих писем. Как слепой, открывающий в себе новые сверхчувствительные рецепторы, я, не видя тебя и твоего окружения, узнаю недоброе, когда оно еще на полпути от тебя. Так произошло в октябре прошлого года – ты вспоминаешь, вероятно, мое тревожное письмо к тебе.

Да, ты проходишь мою жизнь со мной, ежечасно я ощущаю это, но и я прохожу с тобой твою. Насколько это так, ты могла убедиться, прочитав стихи ноября-февраля, которые ты, надеюсь имеешь. В те мучительные для тебя месяцы ты, может быть, и не представляла себе, что я так близок. Признаться, зная тебя всесторонне, я все-таки тоже не представлял себе, что ты проявишь такие твердость и мужество, как я убедился в этом теперь. Ты очень хорошо пишешь, что испытанное тобой напряжение душевных сил не обессилело тебя. Этот интеграл один характеризует в человеке личность. Мы обладаем им, и пока это так, наша взаимность не символ, а реальность.

Давно собирался написать тебе о перечитанном романе Достоевского «Униженные и оскорбленные». Сначала свежесть впечатления помешала моему намерению. Теперь же никак не могу собрать своих мыслей. Один из моих друзей (это было пятнадцать лет назад) говорил мне, что каждая книга имеет свое средоточие, то есть среди всего составляющего ее словесного материала есть какая-то одна фраза, иногда слово, где высказалась вся идея произведения. Только найдя это слово можно сказать себе, что книга прочтена. Я не нашел формулы для «Униженных и оскорбленных». Видимо, слишком горячо я читал эту книгу. Конечно, я заметил, что образы повести «Белые ночи» повторены и поглощены романом «Униженные и оскорбленные», как, в свою очередь, образы «Униженных и оскорбленных» повторены и поглощены в романе «Преступление и наказание». Нетрудно узнать в образе князя из «Униженных и оскорбленных» и предшественника Свидригайлова, в Маслобоеве поиски образа Порфирия Петровича, в таком же взаимоотношении образы Нелли и Сонечки Мармеладовой, матери Нелли и матери Сонечки, есть в образе Наташи некоторые черты, сближающие ее с Авдотьей Раскольниковой. Мне мало приходилось читать исследований о творчестве Достоевского, там, несомненно, сказано об этом. Совсем другое в романе заставило меня призадуматься. Меня поразило в лицах, действующих в романе, их отношение к слову, их проникновенная, оговорок не знающая, вера в слово. В их общении друг с другом слово выступает полнотелым, то есть во всей весомости выражаемого словом смысла. Отсюда исключительная действенность слова – оно проникает на всю глубину души и из всей глубины души идет на него ответ, для лиц романа – самоотреченно любящего Наташу писателя, для Наташи, ее родителей, Катеньки, для ее безвольного (и беспутного) жениха, значение того, что называл Павлов второй сигнальной системой, равноценно значению первой. Они как бы сливаются.

Сказанное, разумеется, относится и к другим произведениям Достоевского, и к Толстому, Тургеневу, Гончарову.

Пользование словами в их, так сказать, природной свежести может быть методом изучения литературных произведений. Например, образ шекспировского Гамлета, мне кажется, раскрывается одним словом Горацио, произнесенным в момент гибели Гамлета: «разбилось сердце редкостное». В моем представлении Горацио сам Шекспир, это от лица Горацио Шекспир излагает свою трагедию. Можно принимать слова Горацио за риторическую фигуру. Для меня она формула. Если бы я писал исследование о Гамлете, я бы озаглавил его «Сердце Гамлета». Гамлет