Не мы одни знаем счастье подобных минут. Достоевский заключает «Белые ночи»: «Боже мой! Целая минута блаженства! разве этого мало хотя бы на всю жизнь человеческую?» Ни мало, ни много! Блаженство одной минуты охватывает целую жизнь, потому что и целую жизнь оно превращает в минуту… Только что кончил читать «Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка. Живо, цельно, монументально. Как уже писал, недавно перечитал «Униженные я оскорбленные», а на дальнем плане еще не остывшие впечатления от «Преступления и наказания», «Белых ночей» и др. С болью вспомнил моего отца. Это все его любимые книги. Ты немного помнишь отца. Не мне судить его, как человека. Был он неладным, неуживчивым, но был впечатлительным и одаренным. Невзрачная медицина, которой он занимался, не была его призванием. Он писал стихи. Помню вечер в его комнате, которая служила ему спальней, кабинетом и приемной. Окна занавешены. В углу, ближе к двери, темно-зеленый плюшевый потертый диван.

В противоположном углу на письменном столике лампа под непроницаемым абажуром. Я сижу на диване, а отец ходит по комнате и наизусть читает свой новогодний рассказ, напечатанный в самарской газете, где-то в 1900‐х гг. У меня в памяти остался только ритм, плавный, уводивший в состояние торжественной задумчивости, свойственной новогоднему празднику. Мне и больно и приятно попомнить отца среди образов Достоевского и Мамина-Сибиряка. Грустная жизнь и трагический конец!..

Я опять не имею от тебя писем, родная. Неужели время перетирает нить, которая казалась вечной? Не хочу этому верить, но как же закрыть глаза на то, что мы общаемся не так, как прежде. В последнем письме, очень тяжелом, ты пишешь, что изменилась, что прошла твоя молодость, что ты не знаешь, какой я встречу тебя. Будь верна своему чувству, и я найду все прекрасное, что люблю в тебе. Мне очень не по себе оттого, что живые и теплые мои стихи не ободрили, не отогрели тебя. Мне хочется поддержать твой интерес к жизни и ко мне. По мере возможности я делюсь с тобой в письмах тем что думаю, хочу быть собеседником, с которым тебе было бы интересно. Это моя душевная потребность, самая глубокая, я это делаю не только во имя себя и нас, но потому, что люблю тебя, ради того, что ты есть. Будь верна себе, родная. В этом твоя и моя жизнь.

Я возвращусь снова к последнему письму, которое от тебя имею. В тех, что ты посылала с Волги, как ты сама пишешь, ты «была менее скованна, чем обычно». Я не удивлюсь тому, что по приезде ты себя почувствовала «скованней».

Существует закон обратной зависимости между душевным напряжением и самочувствием. Ощущение усталости соответствует не высшей точке напряжения сил человека. Оно возникает, когда эта точка пройдена и напряжение вернулось к исходному, то есть обычному для себя потенциалу. Спасительный для момента, когда необходимость требует от человека максимума его сил, этот закон вслед за тем может действовать вероломно, подстерегая человека у порога его победы. Все дело в том, что пущенные по необходимости в ход резервные мощности организма нельзя отключать сразу.

Я надеюсь, что ко времени, когда ты получишь мое письмо, острое чувство душевной усталости уже пройдет у тебя, а свежесть, которую ты испытала на Волге, вернется и останется.

Может быть это мое письмо последнее в текущем году. Не буду писать новогодних пожеланий. Я благодарен тебе за то, что с твоим существованием есть у меня любовь и вера.

Саня.

№ 443. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

23/12/53г.

Деточка моя родная!

В начале декабря писал тебе и снова пишу. Вот и пятьдесят третий год подходит к концу, много переживаний и впечатлений связано с ним, а я все еще не могу отделаться от бремени последних месяцев пятьдесят второго, когда вся моя душа занята была тревогой о тебе. Это было время стихов «В незакатной ночи» и др. Только теперь я перевел дыхание. С облегчением и все еще с трепетом оглядываюсь на пережитое.

После обращенного к тебе маленького адажио на тему Флобера («Чувств лишаешься от наслаждения и никогда – от горя») ничего не писал. А сейчас ощущаю какое-то брожение чувств и мне хочется отдать его переводу стихов Саломеи Нерис. У меня есть двухтомный литовский оригинал, один из моих друзей давно уже сделал русский подстрочник – теперь нужен досуг. Жду ночной смены, в ночи затейливей блуждают нервы, не в этом ли смысле принять медицинское: «Ночь – есть царство вагуса».

Из предыдущего письма ты знаешь, что я прочел «Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка. Читал с интересом и сочувствием к одаренному, тонкому Сергею Привалову. Чем ближе я подходил к концу книги, тем больше я волновался за судьбу Привалова и был благодарен Мамину-Сибиряку за его заключительный мажорный аккорд.

Так, мне кажется, и надо писать. Она не так уж проста проблема о книге «со счастливым концом». Есть суровая правда жизни, с ней совершенно согласны события и развязка такого, например, романа, как «Анна Каренина» и другие, меньшего художественного масштаба трагедии. Писатель имеет право причинить читателю боль, но, вызвав ее, имеет ли он право ее оставить? Имеет ли он право пройти мимо ясной и точной мысли Шекспира: «Так жизнь исправит все, что изувечит»? Не всегда, не во всякие времена. Правда прежде всего в том, что раздувает в человеке неугасаемый, вечный огонь веры и жизни. Мне припоминается древняя индусская легенда о королевиче, бросившем свое царство, чтобы выведать, какова же есть собой правда. Он долго и трудно странствовал и вот добрался до серебряного дворца, и красивая, пышно одетая женщина вышла ему навстречу. – Ты ли это, правда? – спросил королевич. – Нет, я сказка! – отвечала она, а моя сестра правда живет далеко от меня. – Королевич пустился в путь и достиг дворца, блиставшего золотом, и женщина прекраснее и наряднее первой встретила его. – Ты ли это правда? – обратился к ней королевич. – Нет, я – вера, – отвечала красавица, – а моя сестра правда еще далеко от меня.

Пошел королевич, тяжек был его путь, и вот перед ним дворец весь в сиянии изумрудов, сапфиров, бриллиантов. Королевич приблизился. Простоволосая, в рубище одетая старуха вышла к нему:

– Вот и я, правда, которую ты искал.

Королевич растерялся:

– Боже мой! – воскликнул он. – Как же я расскажу своему народу, какова есть правда! Мне же никто не поверит…

– А ты им солги, – сказала ему правда.

Легенда вся. Так как королевич не был романистом, то совету правды, вероятно, последовал.

Не знаю, когда появилась