сам себя характеризует, обращаясь к Горацио: «Слушай-ка. С тех пор как для меня законом стало сердце…» Сердце есть сердце и закон есть закон. Дело в том, что все, что ни есть в трагедии Шекспира, ведет нас как раз к сердцу Гамлета. Что это значит? Это значит, что Гамлет первый гуманист в истории художественной литературы. В этом, а не в проблеме раздвоения воли и, пожалуй, даже не в проблеме «распалась цепь времен, зачем же я связать ее рожден?» – «тайна» Гамлета.

Это еще не все, что можно сказать об отношении к слову. В ходе развития утоньшаются, почти обрываются связи многих словесных обозначении (слов) с их значениями. Так, срезаемая беглыми пальцами с плодов, повисает бессильно кожура. Но и полые слова продолжают существовать и слать сигналы, но они только травмируют душевный строй.

Жду и жду твоих писем и, как у Достоевского, словами цветущими все и цветением жизни говорю тебе: оставайся сильной и светлой, любимая, и наша гордость придет к нам!

Саня.

Только что получил твое письмо от 4/10. Радуюсь, что стихи мои с тобой, но мне невыразимо больно от того, что ты о себе пишешь. Сейчас же сяду за ответ. Сообщи мне, пожалуйста, получила ли ты мое письмо к нашему праздничному дню 27 сентября, а также Сонечкину телеграмму к этому дню.

Сколько во мне любви и ласки для тебя, родная!

№ 440. А. И. Клибанов – М. Н. Горлиной

20‐е числа XI – 53 г.

Мои родные!

Пишу коротко, потому что живое слово скажет всегда лучше и больше написанного.

Я здоров. Миновавшие годы, разумеется, не бесследны. Когда я говорю, что здоров, я имею в виду исполнившиеся мне полторы недели назад 43 года. И все же я хорошо пронес себя сквозь пережитое. Тело мое на десять лет моложе, чем оно могло быть после всего испытанного.

Основное, и это всегда при мне: горячая любовь и твердая воля к жизни.

Я не льщу себя надеждами, которые не без оснований были у меня этой весной. Смотрите и вы в глаза правде. Но есть нечто, хотя и не лучше надежды, но зато более прочное – знание.

Так вот, я знаю, что наша общая радость неминуема и близка. Берегите здоровье и бодрость духа. Берегите их! Ничего важнее этого для нас быть не может. Остающийся между нами путь короче пройденного.

Я никогда не забываю вас. Сколько бы морщин нам ни прибавила жизнь, я люблю вас, никто не может быть вас мне ближе и до своего конца я останусь верен этому чувству. Все это должно быть само по себе очевидным, но любовь хочет всегда слышать о любви.

Целую горячо.

Саня.

Поздравляю тебя, сестра, с днем рождения!

Коинька найдет ответы на свои сомнения в этих моих строчках.

С Новым годом!

Саня.

Павлик славный человек и ко мне всегда хорошо относился. Буду рад, если сможете быть ему в чем-нибудь полезны.

№ 441. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

22/11/53 г.

Любимая!

У меня не выходят из головы твои последние слова об ушедшей молодости. Трудно ответить тебе. Я это сделаю позже. Но пока я не сделал этого, пусть будет тебе ответом сказка жившего в прошлом веке немецкого романтика Фридриха фон Гарденберга (Новалиса). Я тебе перескажу эту сказку, прими ее философию за мою.

Гиацинт и Розалия.

Принц Гиацинт был нежно влюблен в принцессу Розалию. Они целыми днями любовались друг другом на залитой солнцем зеленой лужайке, где цвели красивейшие цветы. Светло-зеленые деревья берегли их покой и по-отечески шептали своей листвой что-то непонятное. Мягко поеживался журчащими струйками ручеек и стелился заботливо им под ноги. Птицы, видя их, очарованных, затейливей щебетали и весело гонялись одна за другой в густых кустах шиповника и жасмина. А уж старый знаток сердечных дел – соловей приберегал для Розалии сладчайшие свои рулады.

Изумрудно-зеленые ящерицы перешучивались и судачили о том, что супруга соловья, занятая теперь по горло своими сине-серыми яичками в мягком гнезде, ревнует соловья к Розалии. И вдруг все изменилось. Розалия и не спохватилась, как это произошло. А всему виной гадкая колдунья, старая черная кошка. Это она намурлыкивала Гиацинту, что в далеком Саисе, в Египте, стоит храм богини Исиды, а в нем статуя богини, завешанная покрывалом снизу доверху.

И кто – прибавила – сорвет покрывало, тому откроется наивысшая мудрость мира.

И Гиацинт омрачился. Чего бы, казалось, ему горевать, чего ему не хватало? А бедная Розалия чувствовала, что другим стал ее милый, и все ласки, все нежности ее больше его не трогали.

«Розалия, – сказал он вдруг, – я хочу познать мудрость мира. Я пойду в Саис. Я еще вернусь к тебе. Я тебя никогда не забуду, но хочу посмотреть чужие края и набраться знаний».

Бедная Розалия лишилась чувств. И потускнела природа. Перестали, как прежде, цвети цветы, ящерицы уже не перешучивались с Розалией – только глядели на нее удивленными черными глазками. А супруга соловья, рассорившись с ним, сказала, что уже довольно ему выводить серенады Розалии, а пора бы браться за ловлю мошек для маленьких птенчиков.

Розалия потихоньку плакала. А Гиацинт тем временем странствовал. Скоро он узнал, что на свете есть угрюмые скалы с острыми камнями, что раздирают ноги, а на вершинах скал холодные льды и снега. Встречались ему и топкие болота с гнилостными испарениями. Пресмыкаясь и шипя, кидались на него гадины. А в дремучих лесах рычали кровожадные тигры. Но все что ни встретил, превозмог Гиацинт, так хотелось ему познать мудрость мира.

И вот он у цели. Оборванный и истощенный достиг он одинокого храма и вошел под суровые, потемневшие от времени своды. Шелковое покрывало блеснуло перед ним в полутьме. Гиацинт ступил несколько шагов, рванул покрывало… – и Розалия упала в его объятия.

№ 442. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

Декабрь 1953 г.

Родная! Сегодня выдался тихий день, свободный, по крайней мере, от обычной сутолоки, и вся моя жизнь потянулась к тебе – еще одна счастливая, редкая «наша минутка». Каждую же в отдельности, я храню их все, минуты нашей тишины – в нетопленной, сырой и темной комнате в Красноярске, в чужих квартирах в Москве; в нашем милом родном уголке в Ленинграде, в поездах, увозивших нас в незнакомые города, те минуты, когда мы слушали Скрябина в Валентиновке, и ту, осеннюю, в Загорянке у дуба, осыпавшегося